КОГДА СТАНОВИШЬСЯ СТАРШЕ
22 июня Павлику исполнилось пять. Он недоумевал, почему слово "война" так
действует на взрослых. Их поступки стали непонятными. Никакого дня рождения не
было. Поодиночке приходили дети. Мама торопливо совала им гостинцы и быстренько
выпроваживала. Павлик сидел в полутемной комнате и раздумывал: заплакать или
нет. Потом вздохнул и принялся собирать блестящие обертки от конфет. Обертки
можно налепить на лампу. Тогда в комнате будет светло. Павлик придвинул стул,
залез на стол и потянулся к абажуру. Подошел отец, крепко взял под мышки и
опустил на пол. Отец строго сказал, что, пока не сделали затемнение, включать
электричество нельзя, что обертки -чепуха, что вот током ударить может, а
светлей все равно не будет. На другой день пришел Жорка. Он тоже ничего не
понимал. Говорил быстро, захлебываясь от возмущения. Старший брат приехал в
отпуск, говорил ."на все лето", говорил "рыбу будем ловить, по грибы ходить", а
вчера - раз, и нет. Даже не попрощался. Эх, плохие дела...
Жорка долго на одном месте не усидит. Сорвался - и бегом к сараю. Принес старую
бутылку с рыбьим жиром. Насыпали земли, мелких камешков. Бутылку вынесли за
ворота и поставили на видном месте.
- А что, Гитлер у них самый главный?
- Конечно, самый-самый главный.
- Не выпьет он.
- Еще как выпьет. Вот увидишь. Выпьет и отравится.
Очень скоро выяснилось, что, в общем, война не такая уж плохая штука. Вслед за
взрослыми и Павлик втянулся в веселую, до сих пор неивестную игру. Целый день в
комнате отца звонил телефон, толпились незнакомые люди. Однажды, сломав
палисадник, во двор въехал большой грузовик. На клумбу любимых маминых георгин
сбросили груду досок. Столяр Матвеич начал тут же сколачивать ящики. Вместе с
ящиками в дом вошло непонятное красивое слово "эвакуация". Павлик очень любил
непонятные слова. Родители считали эту любовь проявлением одаренности.
Случалось, что, погнавшись за бабочкой, Павлик оказывался на соседнем огороде.
Соседка, вытерев о передник измазанные в черноземе руки, качала жалостливо
головой: "Павлушенька, дружочек, какой же ты бледный. Хочешь, дам тебе
морковочки?" И протягивала сочный оранжево-красный корень. Стараясь не смотреть
на морковку, Павлик по-старчески морщил лобик: "Большое спасибо, но мне нельзя.
У меня хронический колит".
Прошло немного времени, и Павлик стал добавлять: "Я - эвакуированный. Вон с того
эшелона". Хриплоголосые люди в обмотках и серых шинелях хватались за бока, гулко
хлопали друг дружку по спине: "Колит у него... хо-хо-хо-хо... хронический...
хо-хо-хо-хо... Ах ты, сердечный... Уморил". Но, как следует разглядев его,
тщедушного, большеглазого, с голубыми ниточками вен на шее, мрачнели.
- Да ты не робей. Самому нельзя - мамке отдашь.
- Чего там нельзя. Сахар - он от всех болезней пользительный.
- Помолчал бы. Сам-то ты много понимаешь?
- А гильз нету, сынок. Не настреляли еще.
Солнечная застекленная веранда. Шумят высокие сосны. На клумбе георгины. Соседка
с морковкой. Игрушки на паркетном полу, коврик над кроватью. Да было ли это на
самом деле?
Или все это Павлику приснилось? Может быть, всю жизнь Павлик просыпался и
засыпал под стук колес, всю жизнь укрывался маминой шубой, всю жизнь видел перед
собой деревянную стенку вагона, по которой цепочкой шли заиндевелые головки
болтов... И всю жизнь посреди вагона малиновыми боками светила "буржуйка", а
напротив, за ситцевой занавеской, всю жизнь плакал ребенок, сохли пеленки,
что-то шипело на сковородке... И стучали, стучали колеса.
Мама, одна мама шагнула из сновидений в теплушку, ни в чем не изменившаяся. Она
без устали кипятила, вываривала, десять раз на день мыла Павлику руки и
запрещала гулять с другими детьми (говорят, в соседнем вагоне начался коклюш).
На больших остановках мама отправлялась в санитарные поезда за рисовым отваром и
не переставала мечтать о том времени, когда ее Павлик, ее солнышко, будет "как
кровь с молоком".
Павлик привык к морозному, пахнущему гарью воздуху, привык гулять вдоль состава,
научился перешагивать через шпалы. Несмотря на запрещение, он с каждым днем все
дальше уходил от своего вагона. Состав был длинный. Впереди, сразу за паровозом,
на платформах стояли самолеты - бескрылые, затянутые в серый брезент. День и
ночь у самолетов дежурили люди. Отец Павлика тоже дежурил. Иногда поезд
останавливался не на станции - дымной, забитой составами, усыпанной отбросами
полевых кухонь, кровавыми бинтами, человеческим калом, - а где-то среди леса.
Если остановка была не очень короткой, отец забирал Павлика и они отправлялись в
лес. Павлик, пьянея от чистого винного духа влажной листвы, как на солнце,
щурился от щедрости осенних красок и не переставал теребить отца за рукав.
- Папа, пап, смотри-и-и...
В одну из таких прогулок отец отвел рукой ветку дерева, нагнулся над чем-то в
траве и позвал сына.
Затаив дыхание, Павлик глядел на аккуратно свитое из желтых былинок гнездо, кучу
овальных полупрозрачных яиц. Потом закричал паровоз, отец подхватил Павлика на
руки и, не разбирая дороги, побежал к составу.
И снова летели деревья и сизые клубы дыма, черные тучи и легкие облачка, летели
дома, в которых все еще жили люди, и стучали, стучали колеса.
Поезд остановился так резко, что Павлик едва удержался на нарах. Грохнулась об
пол чашка. За мутным окном Павлик разглядел полуразрушенное здание. На стене в
белом кружке был нарисован красный крест и какие-то буквы. С минуту было тихо.
Потом Павлику показалось, что где-то совсем близко лопнула большая электрическая
лампа. Пхх...
Сильно тряхнуло вагон. Что-то дробно застучало по крыше. Отец схватил Павлика,
дернул маму, толкнул обоих на пол, а сам навалился сверху. Павлик хотел сказать,
что ему неудобно, больно...
Снова лопнула лампа. Кто-то снаружи приоткрыл дверь. В образовавшуюся щель
ворвалось: "Бомбя-а-а-т!"
Знакомый голос проговорил:
- Товарищи, спокойно. Без паники. Из вагонов не выходить!
Потом дверь широко распахнулась. Все закричали: "А-а-а-а". Было очень страшно, и
Павлик закрыл глаза.
Когда Павлик открыл глаза, мама держала его на руках и бежала. Все бежали.
Некоторые падали. Павлик видел, как упала тетя Нюра. В луже лежала черная
новенькая галоша, рядом чья-то шуба. Их никто не поднимал.
Все бежали к роще. Голые коричневые ветви четко рисовались на сером, как
засвеченная фотобумага, небе. Павлик был тяжелый, поэтому мама бежала сзади
всех. Наконец мама остановилась перед какой-то ямой. Хлюпала желтая грязь. Яму
прикрывали доски, чуть присыпанные землей. В яме сидели и стояли люди, много
людей.
- Куда они лезут? И так как сельдей в бочке..
- Пустите ее. Говорю вам, пустите. С ребенком ведь...
- Иди сюда, мальчик.
Самым последним пришел человек в пилотке. Крики стали громче.
- Да что он, с ума сошел? Ведь увидят его - и нам всем крышка.
- Объясните ему...
-- И от своих нет жалости.
Военный повернулся к маме.
- Что тут объяснять, эх... Идемте, гражданочка, здесь овражек недалеко. А пацана
давайте мне.
Мама молча покачала головой, взяла Павлика на руки и пошла следом. Павлик только
сейчас заметил, что правая рука у военного висит на перевязи. Он хотел сказать
об этом маме, но военный внезапно остановился:
- Ложись.
Над самыми деревьями пролетел самолет. Павлик ясно видел крест, подчеркнутый
белыми уголками.
Громыхнул взрыв. Больно сдавило грудь. Оглушило.
Военный помог матери подняться. Они посмотрели в ту сторону, откуда ушли. Яма
сделалась во много раз больше. По краям валялись красные тряпки. Павлик
заплакал.
- Мама, их всех разор... разорвало?
- Молчи, сыночек, молчи.
Когда в небе снова раздался стрекот, они шли вдоль редкого дощатого забора. Мама
быстро упала на землю, Павлик что есть силы прижался к ней.
- Ну что вы, гражданка. Так здорово держалась... Это наш, У-2. Кончился налет.
- Мама, мамочка, ты слышишь, кончился налет.
- Молчи, сыночек, молчи.
Беженцев разместили на втором этаже школы. Мама постелила на скамейку кофту,
села с краю, а голову Павлика взяла на колени. Павлик повертелся, укладываясь
поудобней, и скоро заснул.
Среди ночи Павлику показалось, что мама ушла, а он остался один. Почувствовав
под головой вместо маминых коленей какой-то сверток, Павлик окончательно
проснулся и сел, собираясь закричать. Мама была рядом.
Она сидела в том же положении и, не отрываясь, смотрела в окно. За черными
крестовинами рам качались ветки. Качались и стучали в окно. Иногда по мокрым
прутьям скользили розовые отсветы. Казалось, что там, за садом, тлеет большой
костер. Угли покрываются золой, но кто-то упорно их разгребает.
Когда глаза привыкли к темноте, Павлик увидел на партах и на полу спящих людей.
Они бугрились темными силуэтами. Смутно белели лица, косынки, бинты. Спящие
бредили. В углу женщина укачивала ребенка. Тянулось заунывное: "М-м-м-м-м".
Но перекрывав все шумы и шорохи, звучало хриплое: "Пить,. пить". Это кричала
раненная в живот девочка. Павлик потянулся к матери. Та встрепенулась.
- Боже мой, ты почему не спишь?
Девочка все повторяла: "Пить, пить, пить".
- Пить хочу.
Мама встала.
- Подожди, я сейчас.
Павлик сидел, сжавшись, в комок. Наконец пришла мама с большим железным ковшом.
"Пить... пить... пить".
Вода пахла болотом. Павлик пил до тех пор, пока не забулькало в животе, а ковшик
стал совсем легким. Потом нашел мамину руку, положил себе под щеку...
Солнце было яркое, небо - голубое, земля - черная Эшелон перегнали в рощу и
начали посадку. Над паровозом клубились белые облачка. Павлик стоял и смотрел,
как мама плачет и обнимает отца. У отца руки были перебинтованы, ватник в
нескольких местах прожжен. С теплушкой ничего не сделалось
Она была такая же. Все как будто было такое же. Но Павлик всем существом
понимал, что произошло нечто важное Оно требовало немедленно рассказать о себе.
Оно было огромное и рвалось наружу. Несколько минут Павлик мучился, а потом
сказал звонко, преодолевая слезы:
- Папа, я выпил сырой воды.