МОРЕ ЯСНОСТИ
Знакомство с Лекой и астрономией началось с того, что однажды, роясь на самолетной свалке за городом, я нашел исправный оптический прицел с немецкого бомбовоза.
Я помню бледное августовское небо над пыльной степью, маленькие, по-детски незрелые бахчи, низкий глинистый берег Миуса, его желтую ленивую воду. На широкой излучине в горьком сизом чаду ворочается, галдит, сверкает под солнцем, звенит то глухо, то тонко, горбится согнутыми спинами и поднимает распаренные лица мусорная куча войны. В сорок шестом году она продолжает одаривать людей жалким богатством. Отсюда, как из развороченного муравейника, стекается оно в город на тачках и велосипедах, в мешках, карманах, за пазухой. Оно выплескивается на толкучку зажигалками из плексигласа, огромными оранжевыми калошами из авиационных камер, финками с наборными ручками и мундштуками.
Теплые от ребячьих пальцев, красивые черно-белые снаряды ложатся в костры, и на земле прибавляется калек.
А что ищу я? Что я хочу найти?
Часы - черный круглый прибор с расколотым стеклом и погнутой стрелкой. Его можно разобрать, и перед тобой откроется хитросплетение мембран, пружин, шестеренок. Из листов дюраля получаются отличные щиты. Из магниевой стружки можно сделать бенгальский огонь. Но предел мечтаний - трубка прицела. Это - груда увеличительных стекол и призм.
Когда смотришь сквозь призму, мир преображается. Он становится веселым у ярким. Даже развалины, даже крутые изломы обгорелых стен расцвечиваются радужной каемкой. Небо в пустых провалах окон кажется голубым и зеленым. И в небе - не одно солнце, а целых два!
Я люблю смотреть в призму. Увеличительным стеклом я люблю выжигать узоры на доске. Я люблю еще собирать монеты, а за каждое стеклышко можно выменять горсть тусклых легковесных трофейных монет...
Мне повезло. Среди месива элеронов и плоскостей "мессершмитта", среди закопченных кусков обшивки и разноцветных жгутов проводки я нашел трубку. Срывая ногти, я очистил ее от промасленной земли, отковырнул крышки и задохнулся от восторга: на чистой синеве оптики горело крошечное солнце...
Три часа я шел домой по пыльной горячей степи. Першило в горле. С жестких, шершавых будяков я рвал подсолнухи и торопливо жевал мягкие зерна. Потом ехал в прохладном полутемном трамвае. Окна были забиты фанерой. Сквозь щели нестерпимо блестело зеркало залива. Я был счастлив.
Ходить на самолетную свалку нам было строжайше запрещено. Не проходило недели, чтобы в степи кто-нибудь не подорвался на минах, оставленных немцами. Поэтому мать, узнав, где я был, расстроилась до слез, обещала продержать меня взаперти до самой школы, а "весь хлам" (так она называла мои трофеи) грозилась выбросить на помойку. Весь вечер я просидел дома.
На следующий день, когда мать ушла на работу, я спустился во двор, изнемогая от желания немедленно похвастаться своей находкой. Как назло никого из ребят не было.
Послонявшись по двору, я уселся на солнышке на узкой деревянной скамейке, достал перочинный нож и стал потрошить трубку. Вдоволь попотев над крошечными винтами, я вынул из трубки все до одной линзы и разложил их рядком на скамейке. Выбрав самое толстое стекло, я решил выжечь свое имя.
Солнечные лучи собрались в ослепительную точку, потом точка потемнела, и оттуда, как из кратера вулкана, повалил дым. На многострадальной доске появилось две корявых буквы "В" и "Л", когда кто-то заслонил солнце. Вулкан перестал дымить.
Передо мной стоял незнакомый парень в майке и парусиновых туфлях на босу ногу. Он был повыше меня и пошире в плечах. На загорелом лице темнели веснушки. "Через решето загорал",-ехидно подумал я. Парень держал в руках два солдатских котелка и жадно, не отрываясь смотрел на стекла. На всякий случай я быстро сгреб стекла и сунул в карман.
Парень осторожно поставил котелки на землю, сел рядом со мной, помолчал и вдруг спросил:
- Чем ты увлекаешься?
Я ожидал чего угодно, например: "Где взял стекла? На что будешь менять? Давай сюда, а то хуже будет!" - и готовился соответственно ответить. А тут вдруг: "Чем увлекаешься?" С какой стати я должен откровенничать с каждым встречным?
По правде говоря, точно я не знал, чем я увлекаюсь. Но признаться в этом мне казалось обидным. Поэтому я сказал:
- Я хочу быть моряком. 
Парень понимающе кивнул.
- А я увлекаюсь астрономией. Мне нужны вот такие стекла, чтобы сделать телескоп.
- На что тебе сдалась эта астрономия? 
Парень даже подскочил.
- Как на что! Вот так моряк! Да как ты в море без астрономии корабль вести будешь?
- По компасу.
- По компасу, - передразнил парень. - А если компас врать начнет, как в "Пятнадцатилетнем капитане"?
- В каком капитане?
- Эх ты, темный человек, даже Жюль Верна не читал.
- Раз я темный, а ты светлый, давай вали отсюда, пока я своих ребят не позвал!
- Да не сердись, чудак. Пойдем лучше ко мне, я тебе приборы покажу и книжку дам почитать!
- Куда это "ко мне?"
- Я здесь рядом живу, в двадцать девятом доме. Давай познакомимся. Меня зовут Лека. А тебя?
И парень протянул мне руку и посмотрел мне в глаза. Я посмотрел ему в глаза и увидел, что они у него разные: один карий, другой серый. И эти разные глаза были такие честные, такие веселые, что у меня сразу хорошо стало на душе. Я крепко сжал его руку и сказал:
- Меня - Владька. Пошли.
Соседний дом до недавнего времени был окружен двумя рядами колючей проволоки, по углам стояли вышки с часовыми, на столбиках висели плакаты: "Стой, стрелять буду!"
Здесь жили пленные немцы и венгры.
Утром, когда мы шли в школу, ворота лагеря распахивались, и длинная серо-зеленая колонна под охраной двух-трех молоденьких автоматчиков выходила на работу. Пленные разбирали развалины, копали канавы, мостили дороги, в больших чумазых чанах варили асфальт. Вечерами пленные облепливали подоконники или, разбившись на группы, бродили по двору в нательных рубахах, пели песни, играли на губных гармошках. Со своих балконов мы бросали за проволоку куски хлеба и пускали бумажных голубей.
В лагере постепенно происходили перемены. Сперва исчезли часовые с вышек, потом сняли проволоку. Пленные стали ходить свободно. Худые, в старых залатанных мундирах, они робко стучались в двери наших квартир и за тарелку мамалыги чинили водопроводные краны, паяли чайники и керосинки, ремонтировали будильники. В один прекрасный день пленные исчезли. Соседний дом опустел. Из раскрытых окон с грохотом и тучами известковой пыли полетели на землю деревянные нары. Дом стали заселять люди, вернувшиеся с войны и из эвакуации. И Лека, оказывается, жил здесь...
Мы шли и говорили с Лекой про пленных. В Красноярске, откуда приехал Лека, были пленные японцы. По его словам выходило, что японцы тоже ничуть не страшные. Они были низенькие, желтолицые и очень послушные. Когда колонна их шла по улице, то стоило кому-нибудь из озорства крикнуть: "Стоп, япон!", как вся колонна останавливалась. Конвоиры сердились и грозили мальчишкам кулаками. Привыкшие к рису, японцы страдали от нашего хлеба. Полученную пайку они резали на тонкие, не толще бумажного листа куски, просвечивали их на свет, тщательно выбирали все остины и только после этого ели.
- Животы у них часто болели, а моя мама их лечила.
- А кто она у тебя?
- Военный врач, капитан медицинской службы. Она в госпитале лагерном работала, а во время войны-в медсанбате, на самой передовой. Здесь она тоже в госпитале. Когда уезжали, больные японцы ей своего божка подарили, медное такое чучело.
- А зачем подарили?
- Не знаю, - пожал Лека плечами, - наверное, за то, что хорошо лечила.
- Покажешь божка?
- Покажу, - сказал Лека. - Нам сюда. 
Мы завернули в подъезд. На лестнице сильно пахло дезинфекцией.
- Вот здесь, - сказал Лека. 
- Божка я увидел сразу, едва переступил порог. Он стоял на;
сундуке, прикрытом куском марли, щурил косые глаза, улыбался во весь рот, охватив короткими ручками пузатый живот. А еще в комнате был стол у окна и две солдатские койки, застеленные синими одеялами. Я щелкнул пальцем по медному брюху. Божок зазвенел. 
- Есть хочешь? - спросил Лека и, не дожидаясь ответа, сунул ложку и пододвинул котелок.
Для приличия я пару раз отказался, а потом мы с ним так навалились на госпитальную похлебку, что через минуту в котелке заблестело дно.
Дожевывая на ходу, Лека направился к сундуку, вместе с, марлей снял божка и поднял тяжелую крышку. Тут-то и начались чудеса. 
Сперва Лека достал плоскую черную коробку, похожую на готовальню, и передал мне. 
- Открывай. 
Я повертел коробку, нашел потайной стерженек и дернул его зубами. Коробка распалась надвое. На лиловом потертом бархате было серебром написано:: "Швабе. Физик-механик-оптик двора его императорского величества". В углублении лежал холодный и тяжелый, будто золотая секира, большой бронзовый транспортир. Гравировка шкалы была четкой и тонкой, как волос.
- В старину такими штуками капитаны на карте прокладывали курс корабля, - сказал Лека.
Темно-красный полированный ящик Лека мне не доверил. Он сам возился с замком, пока тот легонько не щелкнул.
- Смотри, это - секстант. Понюхай - ящик сделан из сандалового дерева. А теперь представь... Над угрюмым океаном низко несутся тучи. Каждый раз, когда в разрыве туч показывается солнце, Билли Боне выходит на мостик с таким вот секстантом в руке. Он стоит, широко расставив ноги. Ему не надо щурить левый глаз. Он навсегда закрыт черной повязкой. Билли Боне потерял его в битве при Трафальгаре...
Лека вынул секстант из ящика, привинтил окуляр, потом подвел меня к окну.
- Держи крепче и направляй на солнце!
Представляете? Я держал в руках настоящий морской секстант! Как этот чертов Билли Бонс, я стоял, широко расставив ноги, и смотрел на солнце, но не видел его.
- Чудак,-услышал я Лекин голос.-Кто же смотрит на солнце невооруженным глазом? Ты же ослепнешь! А фильтры для чего?
Лека быстро опустил перед трубкой два темных стеклышка. Я вытер слезы и увидел в окуляр скромный светлый кружок. Это все, что осталось от солнца.
- Теперь крути вот эту ручку. Сажай солнце на горизонт! Не знаешь? Опускай солнце на линию горизонта. Смотри сюда-это угол солнца над горизонтом. Капитан по этому углу точно высчитает, где находится его корабль. Тут, брат, кроме астрономии, еще математика нужна!
Я быстро взглянул на Леку. При чем тут математика? Уж не на переэкзаменовку ли по алгебре он намекает? Впрочем, откуда ему знать? На всякий случай я решил его подковырнуть.
- Ночью солнца нет! Как же тогда?
- По звездам!
И Лека достал еще один сандаловый ящик. В нем был небольшой желтый шар, крест-накрест опоясанный медными обручами. Весь шар, точно воробьиное яйцо, был испещрен точками. Присмотревшись, я увидел, что шар, кроме точек, разукрашен непонятными буквами и значками.
- Узнаешь?
Я отрицательно помотал головой.
- Это звездный глобус. По нему моряки находят в ночном небе нужную звезду...
- Этот глобус тоже Билли Бонса?
- Моего деда. Он был капитаном дальнего плавания, только давно, еще до революции.
- А Билли Боне при чем? 
- Его я придумал, чтоб тебе интересней было слушать,
- Как же приборы к тебе попали?
- Дед подарил отцу, а отец мне обещал...
- Что обещал?
- Обещал подарить, но не успел. До войны мы в Москве жили. Отец в школе физику и математику преподавал. А потом ушел в народное ополчение и погиб под Волоколамском. Мама тоже была на фронте. Мы с бабушкой вдвоем жили, пока не эвакуировались. Бабушка в Сибирь поехала, шубу не взяла, а с этими приборами не рассталась. В Красноярске хорошо было. Зима - настоящая, снегу - завались, только есть было нечего. Квартирные хозяева добрые попались. Кормили, пока мама нас не разыскала и продовольственный аттестат не выслала. Тут я еще туберкулезом заболел. Утром захожу в комнату, а бабушка разложила на кровати все приборы, сидит и плачет. Выбрала английский хронометр и подзорную трубу и ушла на толкучку. Полдня ее не было. А морозы стояли тогда такие, что птицы на лету замерзали. Принесла бабушка кусок медвежьего сала, банку меда и два кругляша молока. Там, в Сибири, молоко, знаешь, как продают? Наливают в миски, бросают туда щепки, чтоб удобней вынимать было, и выносят на мороз. Когда молоко замерзнет, его складывают в мешок и несут на базар. Так вот, приготовила бабушка из всего этого какую-то отраву и давай меня поить. Потом она и другие приборы носила, только никто не хотел менять продукты на секстант и звездный глобус. Смеялись: "Смотрите, капитанша опять свои игрушки принесла!" Мне от медвежьего сала лучше стало, а бабушка хворать начала, видно, на толкучке простыла. Весной сорок четвертого года бабушка умерла. Я у хозяев остался. В детский дом не захотел идти, на завод учеником устроился. Перед концом войны мама меня забрала, и мы сюда приехали. Вот и все.
Лека замолчал. Он стоял, опустив голову, и улыбался странно, одними губами. Брови у него дрожали, он их хмурил, хмурил, и от этого у него на лбу, как у взрослого, залегли морщинки.
Я вспомнил, как убивалась мать, когда почтальонша принесла похоронную. Глаза защипало. Я нахмурился изо всех сил, проглотил слюну и подошел к Леке. Так мы стояли, молчали и смотрели на звездный глобус старого капитана.
Вдруг в дверь кто-то забарабанил. Мы с Лекой переглянулись.
- Войдите, - сказал Лека. 
Послышались мягкие удары - бум! бум! Дверь с треском распахнулась. В комнату спиной вперед влетела какая-то девчонка и уселась на полу у порога. В ту же секунду она вскочила на ноги. В руках она держала большую алюминиевую кружку.
- Здрасте! Какая у вас дверь тугая! А это кто? Здравствуй, мальчик! Лека, я тебе клейстер принесла! Столько хватит?
Девчонка с размаху плюхнула кружку на стол и, пританцовывая, понеслась по комнате. Я в жизни не видел более беспокойного существа, чем эта растрепа. Ее легкие золотистые волосы летели по воздуху и не поспевали за ней. Глаза были зеленые, как у кошки. В одну минуту она перетрогала все приборы, заглянула во все закоулки, потом остановилась, раздумывая, куда бы еще сунуть нос.
- Тоня, а лопата где?
- Ой, я совсем забыла!
И она так же молниеносно исчезла.
- Что это за чудо? - спросил я у Леки.
- Соседка, на нашем этаже живет. Сейчас телескоп будем делать.
Тоня вернулась тихо и чинно, неся, как флаг, большую лопату. Такими лопатами осенью копают картошку...
Трубу для телескопа мы слепили из старых газет, наклеивая их слой за слоем на ручку лопаты. Человек, стругавший ручку, наверно, не знал, что лопата послужит высоким целям астрономии, иначе он сделал бы ее чуточку ровнее. Лека вскинул трубу к плечу и долго прицеливался, жмуря то левый, то правый глаз. Потом вздохнул:
- Ладно, сойдет. Теперь повесим трубу сушить, а вечером приступим к наблюдениям.
Для наблюдений мы выбрали крышу Лекиного дома. Путь туда был один - по пожарной лестнице. Мы дождались темноты и, оглядываясь по сторонам, чтобы не увидел кто-нибудь из взрослых, начали осторожно карабкаться наверх.
Первой лезла Тоня. За ней - Лека. На шее у него, как автомат, висел телескоп. За ним поднимался я. На спине у меня болталась деревянная подставка из-под цветка. К ней мы собирались приладить телескоп.
...Все-таки очень длинная эта лестница. Толстые прутья-ступеньки холодные и пахнут железом. Мы карабкаемся, а лестница мелко дрожит и отзывается тихим гудом...
Вот и крыша. Перед самым носом я вижу Ленины парусиновые туфли, которыми он переступает от нетерпения. Над головой происходит непонятная возня, сопение и вдруг-яростный шепот:
- А я говорю тебе, лезь!
-- Ну не могу я, понимаешь? Тут перила кончаются...
-- Лезь, тебе говорят!
- Бо-оюсь, - протяжно вздыхает Тоня.
- Боишься, да? Ладно. Давай сюда стекла, а сама отправляйся на все четыре стороны...
Решительный тон Леки подействовал. Тоня шагнула на крышу и через минуту разгуливала там как ни в чем не бывало,
- Ой, мальчишки, как здесь красиво! Ну что вы так долго? Владик, не бойся, давай руку.
"Это кто, я-то боюсь? Вот подлая Тонька!"
Я держусь за шершавую трубу дымохода и представляю себя капитаном. Каменный серый корабль снимается с якоря и медленно движется в звездную августовскую ночь. Темными волнами качаются внизу акации и каштаны. Редкие фонари на шоссе, точно бакены, освещают фарватер. Будь внимателен, капитан! Не сворачивай с фарватера! Со всех сторон теснят тебя скалы - мертвые, разрушенные бомбежкой здания. Веди по звездам свой корабль, капитан!
Лека с Тоней в двух шагах от меня прилаживают телескоп.
Я задираю голову. Здесь нет ни фонарей, ни деревьев, ни телеграфных столбов - нет ничего такого, что мешает смотреть на небо с земли. Незнакомое ночное небо такое огромное, что у меня начинает кружиться голова. Из черной далекой глубины светят звезды. Крупные и маленькие, сердито-пристальные и весело мерцающие, они одинаково молчаливы. Почему они молчат? Не страшно ли им быть далеко от земли? Не холодно ли?
Лека трогает меня за плечо.
- О чем размечтался? Будешь смотреть в трубу?
Он сказал эти слова не очень весело, но я не обратил внимания.
- А то нет! Ну как, здорово увеличивает?
Лека не ответил. Я стал водить телескопом. Звезд было такое множество, а поймать хотя бы одну оказалось нелегко. Наконец, одна попалась. Но что это? Вместо яркой лучистой звезды - какая-то радужная черточка. Я покрутил окуляр. Черточка расплылась, сжалась, опять расплылась.
- Черточка? - спросили Лека и Тоня хором.
Я кивнул.
- И у нас черточка. Значит, не в зрении дело. Теперь, ребята, займемся Луной, только сперва посмотрим карту.
Лека вынул из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги, с сухим треском развернул его, включил трофейный фонарик. Мы с Тоней придвинулись к нему и увидели большую фотографию Луны.
- Вот это серое пятно называется Море Дождей, Кавказские горы отделяют его от Моря Ясности. Да, да, не удивляйтесь, на Луне есть Кавказ, и Альпы, и Апеннины. Эти горы даже выше, чем наши земные, но таких обычных гор на Луне немного. Большинство лунных гор свернуто кольцами. Они называются кратерами или цирками. Один из самых больших цирков- кратер Коперника. Очень зоркие люди могут разглядеть его невооруженным глазом. К югу от Моря Дождей лежит Океан. Бурь и Море Облаков. Есть и другие моря - Море Волн, Море Холода, Море Спокойствия. Есть Залив Радуги и Озеро Смерти...
Лека говорил, и его палец с обломанным ногтем уверенно. двигался по старой, склеенной на сгибах карте. А настоящая Луна медленно поднималась над разрушенными домами, становясь все меньше и белее. Я смотрел на нее и старался представить серые пустыни морей без единой капли влаги, горы, на вершинах которых никогда не лежал снег, пыль равнин, не знавших ветра...
- Лека, а как люди узнали названия этих морей? - вдруг перебила Тоня. 
- Они их сами придумали, - засмеялся Лека.
- Но почему именно так?
- Потому что они были моряками, - неожиданно для себя начал я, - а на Земле они везде уже побывали и...
. - И им стало мало земных морей, - закончил Лека. - Владик, тащи телескоп, будем Луну наблюдать.
И опять вместо круглой великолепной Луны в окуляре виднелась уродливая радужная дыня. Лека в задумчивости кусал палец. Притихшая Тоня сидела на коньке крыши, положив подбородок на колени. Ее лицо казалось усталым.
- Может, стекла залапали, когда вставляли, - предположил я.
- Проверим, - согласился Лека.-Чем бы протереть?
Он вытащил из кармана носовой платок, явно не подходивший для такой ответственной операции, и тут же спрятал его в карман. У меня платка вообще не было.
- Тоня, у тебя есть платок?
Топя молча достала из сарафана чистый, аккуратно сложенный платок и протянула мне.
Я быстро освободил хрупкое стеклышко от зажимных колец, подышал на него и стал тереть носовым платком. Линза сияла, как новенькая. Держа ее двумя пальцами за ребро, я крикнул Леке:
- Видал, как надо делать!
И тут случилось непоправимое. Стеклышко, будто живое. выпрыгнуло из рук, искрой блеснуло в лунном свете и покатилось по скату крыши к водосточной трубе. Остановилось оно у самого края. Мы замерли. Достаточно было пройти по кровле, налететь сильному порыву ветра или какой-нибудь бродячей кошке задеть ее хвостом, чтобы линза скатилась в трубу и запрыгала в ней, как весенняя сосулька, дробясь на мелкие осколки.
- Вот и все. Можно сматывать удочки, - сказал Лека, - А жаль линзу, ровно одна диоптрия. Где мы теперь найдем такую?
Тоня поднялась на ноги и смотрела на меня с нескрываемым презрением. 
Мне стало жарко. Я вспомнил весь сегодняшний день, с самого утра. Вспомнил, как я глупо вел себя с этими дурацкими стеклами. Леке они оказались не нужны. "Очень короткий фокус", - сказал он и вставил в телескоп трубку от секстанта. Сегодня я узнал столько интересного благодаря Леке. Тонька и та не побоялась лезть на крышу, варила клейстер. И вот из-за меня они остались без телескопа...
Потом мне стало холодно. Труба проходила недалеко от пожарной лестницы. Удастся ли дотянуться до нее? Высоты я не боялся. В развалинах мне случалось ходить по балкам перекрытий на высоте третьего этажа... Удастся ли дотянуться до трубы?
- Я сейчас достану стекло, - сказал я и, стараясь ступать мягче, быстро подошел к пожарной лестнице.
- Владька, ты куда, ведь все уже спят! - крикнул Лека, не я уже спускался.
Поравнявшись с тем местом, где труба крепилась к стене железной рогаткой, я остановился. Стараясь не смотреть вниз, поставил носок правой ноги у самого края и, крепко держась за боковину лестницы, попытался дотянуться до трубы. Это мне удалось. Нога нащупала рогатку. Перенося на нее тяжесть тела, я быстро оттолкнулся от лестницы и оказался на трубе. Дальше было проще. Стараясь не особенно шуметь, я лез по ней, как по столбу, и скоро моя голова показалась над краем крыши.
Лека с Тоней отвязывали телескоп от подставки.
- Чудак этот Владька, - слышался Лекин голос, - кто же в такое время даст ему стекло?
"Эге, голубчики, - подумал я, - сейчас я подберу стеклышко, вылезу у вас за спиной да как заору, вот будет потеха!"
Опираясь одной рукой на край водостока, я протянул другую к стеклу и ухватил его. В ту же минуту раздался треск, и я почувствовал, что мои ноги болтаются в воздухе. Старая ржавая труба не выдержала тяжести и отделилась от воронки. Путь назад был отрезан. А сколько времени продержится сам раструб?
Я сунул за щеку линзу, которая была судорожно зажата в. кулаке, и подтянулся на руках, стараясь лечь животом на край крыши.
- Ребята, - сказал я, - ребята, труба... оборвалась. Дайте руку!
С глухим громом упал телескоп на кровельное железо. Неуклюже ступая, Лека двинулся ко мне.
- Стой, Лека, свалишься! - крикнула Тоня, быстро легла на крышу и ловко, как кошка, поползла ко мне.
- Владик, слушай меня внимательно! Пока ничего страшного... Держи меня крепче, Лека, берись за раму, будешь меня страховать!
Лека ухватился одной рукой за переплет чердачного окна, а другую протянул Тоне. Она начала медленно подвигаться ко мне. Лицо ее казалось совсем бледным, а глаза были темные-темные. Потом горячая Тонина рука крепко взяла меня за кисть. Я медленно разжал онемевшие пальцы...
Тесно прижавшись друг к другу, мы сидим на коньке крыши. Противная дрожь постепенно уходит из тела. Мы все трое целы и невредимы. Цел телескоп и даже линза. Тоня смеется:
- Как ты ее не проглотил от страха?
- Ну что, двинем домой?
- А Луна, а Море Ясности? Вот что, мальчишки. Вы сегодня уже отличились. Дайте-ка я попробую...
Тоня тщательно протерла все линзы, укрепила телескоп па подставке, направила его на Луну и стала медленно вращать окуляр. "Как человеку не надоест заниматься ерундой? Все равно ничего не получится", -думаю я. Вдруг Тоня ахнула, изумленно посмотрела на нас и снова прильнула к телескопу. Мы будто по команде придвинулись к ней. Тоня водит окуляр. Внезапно на ее щеке появилось маленькое светлое пятно не больше горошины. Малюсенькая Луна на бледной Тонькиной щеке. Тоня водит окуляр. Маленькая Луна поползла вверх, недолго задержалась в густых ресницах и, перевалив их, заплескалась синим огнем.
Потом смотрел Лека. Он что-то бормотал себе под нос, смотрел в карту, потом в телескоп. Я терпеливо ждал. Наконец настала моя очередь. Рука у меня неловко дернулась и сдвинула телескоп. Я начал осторожно поводить трубой из стороны в сторону. И вот что-то очень большое, светлое вошло сбоку в поле зрения. Я видел Луну, которая чудесным образом приблизилась. Я различал какие-то неровности, складки, пятна, как будто смотрел с моря на незнакомый берег. В этот берег хотелось вглядываться и вглядываться, и невозможно было оторваться от телескопа...
С тех пор прошло много лет. На лунных картах рисуют теперь не одно полушарие, а два, и новые моря носят названия, которых мы с Лекой не знали. В Море Ясности лежит вымпел советской ракеты.
Я уже давно ничего не слышал о тебе, Лека. Кем ты стал теперь? И дойдет ли письмо, если писать тебе прямо на Байконур?
А еще я хочу сказать о тебе, Тоня. Я не знаю, где ты сейчас. Но я помню крошечную Луну на твоей щеке, помню твою крепкую тонкую руку, удержавшую меня над пропастью. С тех пор мне не раз бывало трудно, но было бы труднее, если бы в моей жизни никогда не было тебя.
Я помню и жду тебя. Я жду, что ты, как в детстве, войдешь легкими шагами в мою взрослую неустроенную жизнь, протянешь тонкие ласковые руки, и уляжется сумятица. Далекое станет близким. Откроется Море Ясности.

На главную    В клуб   Еще Кессених