ПРИВЕТ И ПРОЩАНИЕ
Был декабрь. Арктика была черна и беспредельна, как в первый день творения. С полюса дул лютый ветер, рвал неподатливые тучи, обнажал небо. Редкие звезды мелькали, и, как самая неприметная звезда, в море светился одинокий огонь.
Ледокол шел на юг. Сиреневым солнцем вспыхивал дуговой прожектор, остро и ярко бил в темноту, тревожил сумрачных белых медведей на окрестных льдинах. Вода вздымалась и опадала, брызги долетали до верхнего мостика. Высокие трубы сеяли над волнами снопы искр. Корабль сильно обледенел. Ванты превратились в стволы фантастических деревьев. Ступеньки трапов покрылись скользкими надолбами, с поручней сыпалась рыхлая корка.
Лед на вкус был горький и пах рассолом; старший штурман Меженцев вернулся в рубку.
Рулевой Юра, не отрывая глаз от репитора, улыбался и шевелил беззвучно губами. На днях он получил из Одессы письмо и теперь каждую вахту сочинял ответ. Ее звали Светлана, и она написала так: "Если хотите, Юра, я приеду к новому году. Я буду питаться морошкой и спать на шкурах без всяких прихотей и капризов. Если Вы не передумали и хотите видеть меня своей женой, пишите. Я приеду сама..."
Пятилетний семейный стаж позволял Меженцеву относиться к этой истории иронически. "У меня все гораздо проще, проще и спокойней. Через трое суток будем в Мурманске. Накануне, как всегда, пошлю телеграмму: "Готовь встречу. Убирай окурки". На причал они придут вдвоем-Лида и Гошка. Гошка-маленький родной человечек..."
Сменившись, Меженцев вызвал боцмана и распорядился об околке льда. Потом он сидел в обезлюдевшей кают-компании и пил чай. Буфетчица Валя, превозмогая себя, убирала посуду.
- Владимир Николаевич, варенья принести?
- Разве еще осталось, Валюша?
- Осталось.
Меженцев, не торопясь, прихлебывал рубиновый чай. Тяжелый серебряный подстаканник согревал ладонь. Качка усиливалась. Валя прикрепила к столу штормовые буртики и ушла, страдальчески морщась.
Меженцев остался один. Резные дубовые кресла с чопорными прямыми спинками сухо поскрипывали, разворачиваясь от боковой качки. Старые желтые зеркала, помнившие еще плотного круглоголового человека с раздвоенной бородой и адмиральскими орлами на золотой парче погон, нехотя отражали румяного парня в зеленом свитере, коротко остриженного. В раме под мутным стеклом супруга первого капитана освящала спуск корабля бутылкой шампанского. Вот уже шестьдесят лет подряд бутылка на тяжелой тесьме, пущенная легкой рукой, устремлялась к стальному форштевню, и давно истлевшая толпа на набережной Ньюкасла махала тросточками и котелками, и вздрагивали страусовые перья над выцветшей улыбкой капитанши... 
- Ваше здоровье, мадам! - Меженцев поднял стакан. В 8.30 он с наслаждением вытянулся на койке и опять подумал о сыне. Гошка, с тех пор как его покусала соседская овчарка, панически боялся собак. Надо что-то делать. Пожалуй, самое правильное-подарить ему щенка. 
С этой мыслью Меженцев уснул, и ему снился теплый пушистый щенок, которого, он подарит сыну.
В небольшой нише за штурманским столом стоял узкий длинный рундук, обшитый черной клеенкой. В нем хранились сигнальные флаги и спасательные жилеты. В тех случаях, когда капитан ледокола Михаил Яковлевич Гусев считал, что по тем или иным причинам его присутствие в рубке необходимо, он оставлял свою каюту и долгие часы проводил на этом рундучке. Ни качка, ни теснота не мешали ему.
Вот и сейчас, едва Саша Никулич, голубоглазый и чернобровый украинец из Закарпатья, принял вахту у Меженцева, как появился Гусев. Седой, массивный, в меховой безрукавке и теплых домашних туфлях, он покойно улегся на свое жесткое ложе и погрузился в чтение Лескова.
Саша учился на четвертом курсе Высшего арктического училища и в этот рейс пошел третьим штурманом.
Давая отдых глазам, Гусев откладывал книгу и искоса наблюдал за стажером. Свесив курчавый чуб, тот определял местоположение судна по радиопеленгам и наносил его на карту.
"Ишь, гуцул, как старается",-подумал Гусев, а вслух сказал:,
- Ну, что там у тебя получилось?
Деревенея от смущения, Саша назвал координаты.
- Баренцево море, ладно, что не Карское, - проворчал капитан. - Только это все ерунда. По пеленгатору да по локатору мой внучок Федька и тот определится. Ты мне по звездам определись, вот тогда я скажу, что ты штурман. Звезды-то есть.
- Развиднелось,-сказал Саша, глянув в иллюминатор, вздохнул и стал доставать секстант. Одно и то же повторялось каждую вахту.
Оставшись один, Гусев взялся было за Лескова и несколько минут читал. Потом, чувствуя, как тяжелеет голова, положил книгу корешком вверх на обширный живот и закрыл глаза. Дурнота не проходила. Озабоченно хмуря кустистые брови, он спустил ноги с рундука, сунул их в шлепанцы и вышел в рулевую. "Душно здесь, что ли, эк разморило", думал он, прижимаясь лбом к холодному стеклу.
На руле стоял худенький низкорослый матрос Боб Заворохин. Увидев капитана, он весь как-то подобрался и попробовал придать своему детскому лицу выражение строгое и решительное. Капитан, не обращая внимания на Заворохина, смотрел и темноту..
"Что он там высматривает, старый черт?"-думал Боб. Он был зол на капитана. На последней полярной станции во время выгрузки Боб познакомился с радистом-полярником, который, как и Боб, оказался архангельским. Обрадовавшись земляку, Боб уговорил артельщика, и, когда дора сделала второй рейс, он явился к новому другу с двумя бутылками венгерского вермута. Друзья быстро с ними управились и, пока второй штурман-немногословный латыш Ян-считал ящики с начальником полярной станции и оформлял документы, пошли за подкреплением на факторию. Факторщик, быстроглазый парень со стальными зубами, расщедрился на "Московскую". И вот тогда-то Боб увидел за прилавком новехонькие карабины, завезенные для охотников из дальних стойбищ.
- Продается? - спросил потрясенный Боб.
- Пятнадцать рублей или шкурка годовалого песца,-равнодушно ответил факторщик. 
- И патроны есть?
- Сколько угодно.
Гуляки явились на берег, оглашая воздух пением и беспорядочной пальбой. Накладные были давно подписаны, а взбешенный Ян ходил по причалу и скрипел зубами.
Шатаясь, Боб приблизился ко второму помощнику.
- Видали, Ян Карлыч! Там еще есть! А бьет... ммм... - не находя слов, Боб замотал головой.
- А ну, покажи.
Ян хладнокровно разрядил в воздух оставшиеся в магазине патроны, сильно размахнувшись, швырнул карабин в прибрежные торосы, а потом сгреб Боба в охапку и понес в дору. В доре Боб расплакался. А прибыв на корабль, пошел жаловаться капитану.
Обычно добродушный Гусев на этот раз неожиданно рассвирепел. Раздувая усы, он тряс перед носом бедного Боба мясистым пальцем, грозил списать в Архангельске, а потом, задохнувшись, перевел дух и сказал спокойно:
- Ишь ты, милитарист какой нашелся!
Так и пристало с тех пор к нему-Боб-милитарист. Розыгрышам не было конца. Кто-нибудь из команды подходил и сочувственно спрашивал:
- Боб, тебе когда загранвизу откроют? 
Боб сокрушенно вздыхал:
- Теперь не скоро. А что?
- Да вот, когда будешь в Гамбурге, не забудь купить реактивный бомбардировщик. Говорят, американцы их там по дешевке толкают.
Вот о чем думал Боб, сверля упорным взглядом широкую капитанскую спину. И вдруг он увидел, что Гусев правой рукой как-то странно судорожно скребет по стеклу, будто пытаясь опустить его вниз, а левая рука, которой он опирался о стойку локатора, все гнется, гнется, и сам Гусев медленно оседает вниз.
Ничего еще не понимая, но почувствовав неладное, Боб напрягся, до ломоты в пальцах сжал ручки штурвала.
Тихо охнув, оборачиваясь к Бобу белым лицом, Гусев упал на спину. Сквозь разрывающую на части огненно-красную боль он увидел круглые, расширенные страхом глаза Боба, а за ним пустой штурвал. И не боль, не Боб, а это пустующее место и чувствуемая еще телом, всею кожей ровная дрожь двигающегося корабля были столь несовместимы, столь противоестественны, что, проваливаясь в черную пропасть, он успел сказать непослушными, немеющими губами, уже себя не слыша:
- К рулю, пошел сейчас же к рулю!
Боб секунду стоял неподвижно, потом по-заячьи подпрыгнул
oна месте и бросился вниз по трапу, чтобы через несколько мгновений ворваться в сознание сразу очнувшегося от сна Меженцева словами:
- Владимир Николаевич! Чиф! Скорей! Мастер помирает!
Капитанскую каюту быстро и бесшумно заполняли люди. Вбежавшего Меженцева встретили тесно сдвинутые спины. Потом они расступились, открыв широкую адмиральскую кровать.
Лицо Гусева посерело, черты заострились, кожа на щеках обвисла, будто стала не по росту. Подступая к кровати, Меженцев неотрывно смотрел на это чужое, изменившееся лицо и в то же время каким-то боковым зрением успевал различить в толпе угрюмого, с огромными лопатообразными кистями стармеха, жалко трясущего седой головой четвертого штурмана, бледного начальника радиостанции. Здесь же в полушубке, с непокрытой головой стоял Никулич.
Мысли неслись, опережая друг друга. Меженцева сейчас интересовал один, только один человек. В висках стучало: "Не тот, не тот!" Наконец он с облегчением увидел судового врача Пенкина, возившегося над столом с блестящими сверкающими предметами. Мгновенно остальные лица сдвинулись, расплылись в смутные пятна. Два лица заслонили все остальное.
Ампула громко хрустнула. Пенкин повернул шприц жалом вверх, медленно надавливая на поршень, подождал, пока на острие покажутся светлые капли, и сделал укол. В каюте запахло камфарой. Хмурясь, Пенкин сказал вполголоса:
- Инфаркт. Нужен абсолютный покой. Немедленная госпитализация. Посторонних прошу выйти.
Человеческая стена заколебалась, и все, кто со вздохом признали себя лишними и бессильными помочь, начали осторожно, по одному выходить в коридор.
Меженцев сел к столу, с ожесточением провел ладонью по лицу. Все это напоминало дурной сон. Старик никогда не жаловался на сердце. Впрочем, нет...
Из глубин памяти выплыла промозглая ноябрьская ночь. С грохотом летел по мокрому Литейному пустой гулкий трамвай, молоденькая кондукторша считала выручку, парни в шуршащих плащах шептались с подружками на задней площадке. В тот вечер Меженцев возвращался с Гусевым из гостей, Могучий бас капитана сотряс вагон.
- Ну-ка, доченька, отоварь нас!
С передней скамейки подхватилась маленькая сухощавая фигурка, кинулась навстречу Гусеву.
- Михаиле Яковлевич, вы ли это!
- Он самый, Иван Федорович, он самый! Друзья обнялись, и Гусев прижал к своей могучей груди прослезившегося от избытка чувств старинного приятеля. То был начальник навигационной камеры пароходства Пименов,
- Как живете, Михаиле Яковлевич, как здоровье?
- Живу хорошо, вот только мотор любви сдает!
Парни на задней площадке хохотнули. Гусев погрозил им.
- Под мотором, молодые люди, я подразумеваю сердце. А то, что вы имеете в виду, есть инструмент любви!
Впоследствии из этого вышел отличный анекдот, и Меженцев с неизменным успехом рассказывал его в компании.
"Подонки, дешевые остряки! Мы считали его чудаком. Сочиняли о нем анекдоты. Потешались над его словообильностью. Не дорожили и кораблем. Рвались на новые ледоколы - на атомоход или на "финнов". А что он был лучшим ледовым капитаном, считали само собой разумеющимся. И каждый из нас не упускал случая бросить как бы мимоходом: "А знаете, я плаваю (или плавал) с Гусевым". - "Как, неужели с тем самым?"- "С тем самым",-добавляли мы небрежно. С ним мы чувствовали себя, как за каменной стеной. Все было просто. А сейчас, умирающий, он лежит перед тобой, и сердце его, будто судно с пробоиной в борту, содрогается и трещит под напором крови. И сейчас все зависит от того, хватит ли у нас воли, знаний и мужества, чтобы расплатиться, чтобы вернуть долг..."
Меженцев тер ладонью лицо, и все горбился, горбился, готовясь принять на свои плечи тяжелую ношу.
Комсостав совещался в штурманской, но такие же совещания шли по всему кораблю, в курилках и в красном уголке, в каютах, и в каждом отсеке. Разговоры сводились к одному:
- Тащиться трое суток до порта, преодолевая встречный шторм, немыслимо. Выход один - завернуть на ближайшую полярку, вызвать с Большой земли самолет. 
- А как подойти, как выгрузиться? На чем?
- Вельбот спустим!
- Это на веслах-то? А если лед не позволит?
- Лед не пустит, так и дора не поможет. В общем, все от ледовой обстановки зависит.
На том и порешили. Меженцев направился в радиорубку. Время тянулось мучительно. Радист Пал Палыч звал Диксон, Архангельск и Москву. То пропадала слышимость, то на месте не было нужных людей. Они сидели на совещаниях, на докладе у начальства, обедали или отдыхали после дежурства. Те же, кто на собственный риск не мог принять решение, были словоохотливы и щедры на советы. Пал Палыч обрывал советчиков па полуслове, менял волну и в нарушение инструкции вызывал все более высокие инстанции.
Наконец ответила Москва. Генерал из управления полярной авиации был краток.
- Борт выделен,-сказал он.-Ребята опытные, орлы, на любую площадку сядут. Только вы, братцы, не подкачайте, доставьте Михаила Яковлевича живым до берега. Надо выручать старика! .
С полярниками тоже сговорились не сразу. У одного лед молодой - не выгрузиться. У другого трактор разморожен - нечем чистить полосу. До третьего идти далеко. Потом все-таки нашли: "Бухта ото льда свободна, трактора на ходу, полосу вычистим. Только идите скорее!"
У всех полегчало на душе, когда из пароходства пришла радиограмма: "Разрешаю следовать остров Каменистый". И подумал каждый: "Может, все еще обойдется..."
Меженцеву без бинокля было видно, как от огней поселка отделилась пара светящихся точек и, то пропадая, то снова появляясь, поползла по высокому берегу.
Ледокол стоял на якоре посреди бухты. Несмотря на свежий ветер, море казалось гладким. Черная, покрытая ледяным салом вода почти не отражала света. У Меженцева кошки скребли на душе. Идти на веслах рискованно. Ветер стихнет, мороз превратит сало в лед, и не пробиться будет к судну...
Вездеход на далеком берегу обернулся фарами в сторону корабля и замер, точно сказочный зверь затаился в темноте. Красной гвоздикой расцвела над ним ракета. Меженцев приказал спускать вельбот.
Весла тяжелели, покрываясь льдом. Гребцы расстегивали полушубки. Пенкин сидел на носу, в изголовье Гусева. Время от времени он зажигал карманный фонарь, сняв шапку, низко наклонялся над Гусевым. Потом выпрямившись, успокаивающе кивал головой. Меженцеву приходилось дублировать его, чтобы гребцы не поворачивались и не сбавляли ход.
Огни вездехода, на которые все время держал Меженцев, внезапно исчезли. "Что за чертовщина?" - думал он, изо всех сил вглядываясь в серую мглу. Напрягая зрение, он, наконец, различил смутные очертания какой-то громады, возникшей на том месте, где минуту назад светили фары. Обернувшись, Меженцев не увидел и огней судна. Здесь он понял, что попал в прибрежные стамухи.
- Суши весла! 
Шлюпка еще двигалась по инерции, с шорохом раздвигая сало. Потом стала.
Было очень тихо. В густом сумраке матово и чисто осветились льдины. У самого борта в черной воде дрожащими зеленоватыми звездами разгорались и гасли моллюски. Кайры плавали стайками, фыркали, по-человечьи вскрикивали. Одна подплыла совсем близко к шлюпке.
Заворохин, перегнувшись через борт, протянул руку, поманил: 
- Цып-цып-цып... 
Никто не засмеялся. Меженцев скинул рукавицу, вынул тяжелую стылую ракетницу, поднял ее над головой. Свет и выстрел грянули разом, разорвали темень и тишину. Все, что раньше было белым, стало зеленым.
На ледоколе включили прожектор. Метнувшись пару раз из стороны в сторону, луч. уперся в берег, обозначив направление. Огибая встречные ропаки, они двинулись по лучу. Неожиданно открылся берег. Вездеход чуть слышно тарахтел на краю каменистого обрыва. Внизу, у самой воды, освещенные костром стояли люди.
- Эй, на берегу, куда подходить? 
- Идите прямо к припаю, здесь везде глубоко! 
Полярников было двое. Они приняли конец, подтянули шлюпку.
Гусева осторожно переложили на носилки и понесли наверх, к вездеходу. Один из полярников спросил:
- Вы как, на корабль сразу или самолета дождетесь?
- Дождемся,-сухо ответил Меженцев.
Когда они все поднялись на обрыв, носилки стояли в вездеходе. Тяжелые сани поползли, подминая под себя снег, со скрежетом наезжая на валуны. Моряки на санях зашатались, потом, утвердившись, стали в круг, крепко обняли друг друга за плечи и стояли так до самого аэродрома. Каждый чувствовал на своем лице дыхание товарищей, а над островом гулял ледяной ветер.
Страха не было. Он остался по ту сторону темного провала беспамятства, и вместе с ним смутно еще помнились чьи-то руки, пахнувшие камфарой, чьи-то уходящие голоса, острое металлическое поблескивание шприца. Было удивление, что он, Гусев, сильный взрослый человек, лежит вот при полном сознаний и не может пошевелиться, двинуть пальцем, приподнять голову. И еще была радость. При всей этой детской своей беспомощности он мог, оказывается, очень много. .
Он мог теперь дышать без опаски наткнуться внутри на жесткую колючую боль. Воздух, проходивший в его бронхи, был вкусен, морозно свеж, отдавал несильно бензином и еще чем-то знакомым, но давно забытым. Левой щекой Гусев чувствовал близкое колеблющееся тепло. Сквозь сомкнутые веки пробивался неясный качающийся багрово-желтый свет. И хорошо было лежать ему, нарочно не открывать глаза, слушать, как ровно поет оставленный включенным мотор вездехода, и привыкать, привыкать к огромному, вновь обретенному миру.
Потом он услышал быстрый шепот: "Михаил Яковлевич! Товарищ капитан!", вздрогнул, вскинул веки и увидел Заворохина. Боб смотрел на Гусева шальными встревоженными глазами, надвигался все ближе и все жарче дышал спиртом и мятными карамелями.
- Михаил Яковлевич, с пеленгатора ракету дали. На подходе уже. Вам не холодно?
Гусев сдвинул заиндевевшие брови, давая понять, что он не замерз, что ему хорошо, что вообще все в порядке.
Закрывать глаза он не стал. С тем же жадным любопытством, с каким нюхал воздух и слушал мотор, он начал разглядывать все, что можно было увидеть в его положении.
Он увидел стоявших поодаль людей, чьи фигуры показались ему совершенно черными в одинаковых овчинных полушубках. Наст скрипел под унтами, и светляки сигарет чертили темноту.
Слева, в нескольких шагах от носилок, в большой железной" бочке горела солярка. Узкие дымные языки пламени перехлестывали через край. Солярка горела давно, снег вокруг бочки пообтаял и оголил коричневый базальтовый щебень. Талая вода, та, что не успевала обратиться в пар, собиралась в маленькие незамерзающие лужицы, и странен был ее грустный весенний запах в этой глухой декабрьской арктической ночи.
Угол зрения позволял Гусеву видеть еще одну бочку, коптившую так же сильно, как и первая. Он знал, что за ней стоит третья, и четвертая, и так вдоль всей посадочной полосы стоят железные бочки, и в них горит солярка.
Крошечный, сжатый со всех сторон тысячами километров ледяных полей, окруженный холодом, безмолвием и темнотой, остров был ненадолго помечен сейчас тревожным оранжевым пунктиром. Пилот, подлетая к острову, будет искать этот пунктир, до рези в глазах будет вглядываться в чернильную муть, а штурман-ловить пеленг, слушать, как нарастает свист в наушниках,. смотреть, как вздрагивают стрелки на приборной доске. Потом прямо под крылом откроются вдруг красные огоньки, на радиомачтах, в коротком слепящем свете ракеты возникнут домики станции, и темные фигурки людей побегут по зеленоватому снегу.
Гусев отвел глаза от огня. Простершееся над ним огромное небо Арктики постепенно светлело. Высоко, в самом зените, стояла Полярная звезда. Распластанная Кассиопея, яркие Плеяды, косо поднимавшийся из-за горизонта Орион совершали свой извечный путь.
По мере того как зрение привыкало к темноте, звезд все прибавлялось. Они выплывали из глубин мироздания и складывались в странные узоры, отчетливостью и резкостью, отчужденностью и пугающей подробностью напоминая астрономический атлас. Их пронзительный блеск был нестерпим. Будто вся вселенная - от звезд первой величины до мельчайшей звездной пыли- придвинулась и склонила над ним свое лицо...
Утомленный этим ощущением, Гусев вздохнул и снова закрыл глаза.
В то время как моряки были сумрачны и молчаливы, среди полярников царило почти праздничное оживление. На аэродром явилось все население станции, за исключением вахтенных радистов. Полоса была расчищена, самолет запаздывал, и молодые здоровые парни развлекались, как могли. И какое им было дело до больного старика на носилках! Со всех сторон сыпались шутки, раздавались взрывы смеха.
Меженцев слушал эту болтовню, сжав в ярости кулаки и стиснув зубы.
Будто угадав его мысли, к старпому подошел начальник полярки, тронул за рукав.
- Вы не сердитесь на ребят. Два месяца борта не было. Только санрейсы нас и выручают. Прошлый раз роженицу с Краснофлотского вывозили, да вот вы теперь...
Меженцев посмотрел в глаза этому огромному медвежеобразному человеку и увидел, что он улыбается нежно и застенчиво.
- Жена ко мне сейчас с сыном прилетает. Три недели сидела в ожидании оказии...
- Сын-то большой?
- Большей, уже восемь месяцев. Давно я их жду. Комнату новыми обоями оклеил, кроватку сварили. Сгущенки и сухого молока приготовил.
- Не рано их сюда везти?
- А чего? Я вот тоже на полярке вырос - и ничего вроде получился.
Отчуждение было сломано. Моряки и полярники обступили носилки. Откуда-то появилась фляга со спиртом, пошла по кругу. Кто-то тихо сказал: "За капитана! Чтоб все было хорошо!.."
Но вот над их головами раздался усиливающийся гул, и с черного неба прямо на них заскользила крупная, все увеличивающаяся звезда. 
Видавший виды ЛИ-2, взметая винтами снежную пыль, подрулил к вездеходу. Все кинулись к нему. Гусев, пожалуй, впервые почувствовал свое полное одиночество, свою совершенную затерянность под огромным ночным небом. Дверца с треском распахнулась, из чрева самолета посыпались бумажные мешки с почтой, ящики посылок, матерчатые тюки. Начальник полярки метнулся вперед и на руках вынес из самолета женщину в короткой модной шубке. Женщина счастливо смеялась. Ребенок плакал. Начальник полярки нес их к вездеходу и ничего не видел перед собой. 
Потом из самолета выпрыгнула девушка с санитарной сумкой через плечо.
- Товарищи, дайте дорогу. Где больной? Вот это? Прошу взять носилки. Товарищи, не задерживайте. Время для прощания было.
Меженцев не успел опомниться, как носилки скрылись в самолете.
На мгновенье появился командир корабля, этакий белобрысый мужичок с ноготок в собачьих унтах и роскошной кожанке.
- Других пассажиров не будет? Понятно. В таком случае, счастливо оставаться!
Гусев лежал на длинной откидной скамейке, и в иллюминатор ему был виден красный огонек на конце крыла. Докторша сидела рядом, строгая, очень серьезная. 
- Ну вот, поехали... Отплавался, парень,-думал Гусев.- Несколько часов полета, а там и Большая земля. Прощай, Арктика. Житья теперь от врачей не будет: "Дышите, не дышите". Он чувствовал праздничную легкость в теле. Мысли были ясные. Гусев взглянул на докторшу.
- Ишь ты, видать, серьезная. На Ленку мою похожа. Тоже работка. С одного острова на другой сигает. Это тебе не в городе на такси. Попробуй, полетай по вызовам.
В это время самолет начал заваливаться на крыло, огонек ушел из окошка. Оно было круглым и совершенно черным. И вдруг в нем возник золотой сгусток огней.
"Ледокол! Родимый ты мой!"
Забыв обо всем на свете, Гусев рывком приподнялся на локоть, прижался лбом к холодному стеклу. 
- Больной, что вы делаете! С ума сошли!
Легкие девичьи руки легли ему на плечи, мягко, но настойчиво стали клонить на носилки.
Нет, не девичьи руки, а тяжелые мокрые канаты прикрутили, распяли его на мачте. Ледяным ветром пахнуло в лицо.
Он неотрывно смотрел на огни. Волны били в основание мачты, сотрясали ее.
Огни дрогнули, закачались вверх-вниз, вверх-вниз и стали слабеть, будто затягивались дымом.
Валы мерно шли один за другим, били в мачту, и с каждым их ударом огни меркли и становились все дальше. Вместе с огнями уходило то, что было самым главным в его жизни.
Не было уже сил разорвать державшие его путы. Он кричал. Всю любовь, всю ненависть, всю горечь и всю надежду он вкладывал в слова прощального привета. Он кричал, и ветер нес его голос к уходящим огням.
Гулкий промерзший самолет возвращался на Большую землю. Строгая докторша, забившись в угол, тихонько плакала и кусала костяшки пальцев.
Арктика переговаривалась тревожными молодыми голосами. Старый капитан ушел в плавание, из которого не возвращаются.

На главную    В клуб   Еще Кессених