БАЖАНОВ Юрий Павлович. Наша военная молодость. От солдата до маршала

Книга посвящается светлой памяти моего любимого отца - Юрия Павловича Бажанова - видного военачальника, государственного и партийного деятеля, маршала артиллерии. При жизни он начал работу над воспоминаниями, назвав их «Наша военная молодость. От солдата до маршала», но не закончил. К столетию со дня его рождения воспоминания были оформлены, дополнены воспоминаниями сослуживцев и друзей, и составили содержание этой книги. Пo причине того, что Юрий Павлович не успел завершить работу над книгой, коллектив, готовивший рукопись к печати, не счел возможным каким-либо образом вмешиваться в ее завершающие части. В тексте сохранены тезисы, наброски, заметки к фактам и событиям, сделанные рукой отца, но которые он не успел описать подробно. Мы сочли, что они также заслуживают публикации и как документы истории, и как личные документы маршала.        От имени родных Ю.П. Бажанова выражаю искреннюю признательность всем, кто участвовал в создании книги. А это: Международный благотворительный фонд "Фонд Александра Фельдмана"; Закорюкин В.М. генерал-майор в отставке, кандидат технических наук, профессор; Зеленина Е.Л. - журналист, член Союза журналистов Украины; Зелинский B.А. полковник в отставке кандидат технических наук доцент; Городецкий С.Л.- подполковник начальник Харьковского лицея с усиленной военно-физической подготовкой Харьковского областного совета; Кравцов И.А. майор, старший офицер-воспитатель лицея; Фролов А.И. - лицеист выпускного курса. Алексей Юрьевич Бажанов

               «Наша военная молодость
                Северо-Западный фронт...»
                    (Любимая песня Ю.П. Бажанова)

Глава первая. Семья. Босоногое детство. Казатин.
    Расположенное в треугольнике крупных украинских городов Киева, Винницы и Житомира, небольшое местечко Казатин оказалось на пересечении важнейших железнодорожных магистралей Западного и Южного направлений. Вероятно, именно по этой причине Казатинский узел стал одним из известнейших железнодорожных узлов всей дореволюционной России. Он располагал довольно внушительным по тем временам вокзалом, имел значительное количество станционных путей и оборудования для перевалки и сортировки грузов, расходящихся по всем уголкам страны.
    В осеннее время через Казатин сплошным потоком следовали в центральную часть России составы с фруктами и овощами, зерном и мясом. Крупный торговый порт Одесса направлял на Север закупленную за границей технику - станки и оборудование для фабрик и заводов и получал обратно лес, пушнину, пеньку и ткань.
    Раздольная украинская природа с её необозримыми полями и щедрыми плодовыми садами подступала к самой станции и делала её тенистой, просторной и по-домашнему уютной.
    Особенно радовал глаз приезжих вид самого здания вокзала. По чистоте и опрятности, пожалуй, казатинский вокзал был одним из лучших вокзалов во всей Малороссии. Стараниями и строгостью местного начальства здание вокзала всегда содержалось в идеальном порядке. Вокзал был гордостью и центральной фигурой Казатина, его, если можно так сказать, лицом.
    Настоящим украшением вокзального здания был большой ресторан с огромными полукруглыми окнами и вывеской, со светлым залом, белоснежными салфетками, узорчатыми скатертями, музыкой, и галантными официантами.
    Прибывающие по расписанию пассажирские поезда неизменно встречали дежурный по станции, в форменной железнодорожной одежде и фуражке с красным верхом, и стоящий неподалеку от него внушительного вида жандарм, зорко наблюдающий за приезжими пассажирами и порядком на платформе.
    Босоногая казатинская пацанва хорошо знала, что от ревностного взгляда стражей порядка не ускользало ничего. И, может, поэтому нам всегда казалось, что заведенных здесь строгостей придерживаются не только люди, но и стоящие на путях поезда и товарные составы.
Дежурный по станции и жандарм, едва завидя нас, гнали от станции, как говорится, в три шеи. Домашние тоже здорово ругали, если дознавались, что мы бегали по путям к вокзальному зданию.
Но, не смотря на строгий запрет старших, станция как магнит тянула к себе мальчишеские сердца. И мы бегали туда, и непременно были участниками и первыми очевидцами всех знаменательных событий станционной жизни.
Разрываемый вагонами воздушный поток, словно неугомонный ветер дальних странствий, раздувал паруса нашей мечты и фантазии и заставлял очень быстро забывать грубые пинки и подзатыльники старших. А так часто доводилось невзначай попадать под тяжелую руку.
    С края платформы или перекинутого над путями пешеходного мостика, в сказочных облаках паровозного дыма и пара, мы подолгу, как завороженные, смотрели на заманчивую и непонятную жизнь, проходящие поезда, суетливых пассажиров и разношерстную публику, праздно разгуливающую по перрону.
    Бил станционный колокол, паровозы давали прощальные гудки медленно, набирая скорость, плыли мимо нас или прямо под нами переполненные составы, а мы чумазые и беззаботные казатенята, махали им в след и мечтали поскорее вырасти, чтобы однажды вот также отправится в далекие, влекущие неизвестностью путешествия по неведомым землям, странам и большим городам.
    Иногда, если мы достоверно убеждались, что нас никто не увидит и не заметит, мы подбегали к станционному зданию и поднимались на цыпочки, чтобы дотянутся до высокого подоконника. Заглядывали внутрь здания. Разбирало любопытство, что там делается? Особенно привлекательными для нас, мальчишек были окна зала ожидания и, конечно, ресторана. Воображение поражали висящие под потолком и сверкающие стеклом люстры, столики и витрины, заваленные яствами, от вида которых сразу же начинали течь слюнки. Юркие официанты раскланивались у столиков перед посетителями и бегали с подносами по залу. Внутрь ресторана, конечно, никто из нас не осмеливался входить. Сверкая грязными пятками, мы стремглав неслись прочь при первом же появлении красной фуражки дежурного или грозного для нас жандарма.
    В то время я уже издали, по голосу, мог узнать марку проходящего паровоза, знал, что в синих, дорогих вагонах первого класса едут самые знатные господа и чиновники, в желтых вагонах второго класса - поскромнее и менее знатные, а в зеленых, дешевых и вечно переполненных вагонах третьего класса - простолюдины, рабочие и крестьяне, студенты и все остальные. Все это немудрено было узнать от отца - он работал машинистом. Сначала на самом Казатинском узле, потом на всей Юго-Западной дороге.
    Ко всему прочему я уже знал, что вокзальный ресторан, в окна которого мы так часто заглядывали, как и буфеты и рестораны по всей магистрали, вплоть до Одессы, содержат татары братья Максутовы, которые у нас в Казатине имели свои выезды и лучших беговых лошадей.
    Помню, отец однажды рассказал забавный случай, происшедший с одним из его товарищей - машинистом Остапенко. За достоверность самого случая я не ручаюсь, скорее, это была просто очередная железнодорожная байка, и отец её привел для того, чтобы рассмешить нашу маму. Он всегда что-нибудь рассказывал после рейса: о различных приключениях, случаях в дороге и веселых историях. В такие минуты я и мои сестренки, забывая обо всем, жадно ловили каждое отцовское слово.
    Следующий из Киева скорый поезд, машинистом которого был Остапенко, где-то на перегоне в районе Фастова вдруг остановился. Пассажиры, ясное дело, заволновались: что да почему? Поездная бригада бросилась выяснять причину внезапной остановки. Оказалось, остановка произошла из-за неисправности паровоза. Вышел из строя какой-то узел. Остапенко с помощником залезли под паровоз и копались в этом узле, отыскивая место неисправности.
    В это время из вагона первого класса вышел опрятно одетый молодой человек в форме путейца и, подойдя к паровозу, чуть нагнувшись, сделал машинисту замечание.
    -Не там ищете, сударь. Неисправность в другом месте.
    -Свою жiнку навчiть борщ варити, нехай вона вам спробуе зготувати справжнiш, - ответил тот, не переставая копаться в узле.
    Молодой человек, видимо, обиделся, но не подал виду. Он повернулся и ушел, не говоря ни слова.          Неисправность быстро отыскали, устранили, и поезд пошел дальше.
    А через пару дней к домику, где жил Остапенко, а он только что вернулся из очередного рейса, лихо подкатила коляска. Ездок осадил лошадей. Глянул машинист в окно, мать честная, против калитки его дома стоит пара в серых яблоках лошадей. И приказчик уже на пороге. Машинист - к дверям встречать гостя. Приказчик вежливо поклонился и прежде всего, удостоверился, с кем имеет дело.
    -Вы Иван Митрофанович Остапенко, - спросил он, - машинист киевской поездной бригады.
    -Да, а в чем дело, - ответил машинист, удивляясь осведомленности незнакомого человека.
    -Я попрошу вас, сударь, пожаловать со мной в коляску. Мой барин желает вас видеть у себя дома в качестве гостя.
    -А кто твой барин?
    -Высотынский, граф молодой.
    Машинист знал, что Высотынские - известные в округе помещики, фамилию он их слышал, но самих видеть никогда не доводилось, а тут вдруг такое приглашение. Было чему удивиться!
    - Ну, раз просят, так я, пожалуйста! Только переоденусь скоренько.
    Остапенко быстро одел свою новую форменку, которую одевал в самых редких случаях, и сел в экипаж.
    -Вези к своему барину!
    -Вы извините, сударь, барин занят сейчас, - сказал машинисту слуга, кланяясь в дверях и пропуская в гостиную - Пожалуйста, не стесняйтесь, располагайтесь здесь как дома. Отдохните с дорожки, выпейте, перекусите. Вот для вас и стол накрыт. А барин скоро изволит быть.
    Машинист человек рабочий, жеманиться не привычный, хотя как-то и стеснительно было в чужом незнакомом доме. Но раз просят, почему бы не отведать барского угощения, тем более стол хороший накрыт? Даже графин водочки на столе. Да и проголодался с дороги изрядно. Сел Остапенко за стол, налил себе рюмку водки, выпил, крякнул в седые усы, взял вилку и попробовал закусочки барской. А потом принялся за борщ, который тут же принес и поставил перед ним слуга. Не успел он опорожнить и полтарелки, как входит сам барин, тот самый молодой человек в форме путейца, что ехал в поезде и давал советы на перегоне. Машинист его сразу узнал, хотя и видел-то из-под колес паровоза мельком, со спины, когда тот уходил к своему вагону.
    - Ну как, рассмеялся барин, обращаясь к машинисту. Научил я свою жинку борщ варить?
    Остапенко, сконфуженный, понятное дело, замешкался сперва, но быстро оправился.
    -Благодарствую барин за угощение. Борщ хороший, знатный! Только бы не мешало его заправить старым салом, та лучком жареным. Вот тогда бы был настоящий, украинский!
    Пригласил ли барин машиниста отведать во второй раз, я так и не узнал. Отец уже заканчивал рассказ, когда в хату влетел, запыхавшись, соседский мальчишка, мой одногодок, и прямо с порога крикнул:
    - Юрка! Айда скорее на двор, ряженые!
    Моментально забыв про барина с его борщом, мы выскочили с сестренками на улицу, по которой с музыкой, плясками и песнями двигалась нам навстречу пестрая толпа ряженых...
    Насколько я знаю, вся наша семья была железнодорожной. Дед Федор, щирый украинец, был участникам русско-турецкой войны. Прослужив солдатом 25 лет на действительной военной службе, поселился в деревне Фридриховке Волочиского уезда и поступил работать на железную дорогу путевым обходчиком. Обзавелся через некоторое время семьей и детьми. Все сыновья деда, а их в семье родилось трое: Константин, Петр и мой батя Павел, - как подросли, пошли по дедовым стопам на железную дорогу. Только уже рангом повыше. Петр, например, работал телеграфистом. Потом даже перешел в службу движения! Отец мой не раз с великой гордостью вспоминал, что брат одно время даже дежурил по станции Проскуров, ныне город Хмельницкий.
    Павла же, отца моего, дед, пользуясь существующей в те времена привилегией, которую давали ему 25 лет службы в армии, устроил учиться в Киевское техническое училище. Он страстно мечтал, чтобы хоть один из его сыновей стал ученым специалистом.
    Сразу по окончании технического училища отца направили в Казатин, где он и осел на несколько лет. Сначала работал в депо слесарем, потом стал помощником машиниста. Через некоторое время, за хорошую работу да ясную голову перевели отца в машинисты и доверили паровоз.
    А нужно сказать, что машинист - по тем временам должность была очень высокая на железной дороге. Из всех железнодорожных рабочих они были своего рода рабочей аристократией.
Первым паровозом отца была "овечка" - небольшой маневровый паровоз серии "ОВ", который беспрестанно сновал взад и вперед по станционным казатинским путям, таская за собой товарные вагоны. Потом отцу дали "щуку" - паровоз более мощной серии "Щ", предназначенный для буксировки больших товарных составов. С этого момента отца мы видели значительно реже. Дня по два-три он со своей бригадой находился в пути.
    Помню, с каким трепетом я и сестренки смотрели из угла комнаты на отца, боясь помешать ему. Несколько недель отец по вечерам, не замечая ничего вокруг, буквально зарывался в книги - описания и чертежи паровозных механизмов. Изучал и повторял вслух инструкцию по эксплуатации. Закрыв глаза, имитировал руками управление паровозом, так тщательно, чтобы выдержать строгий экзамен на право самостоятельного вождения.
    Вообще-то у машинистов заработки были неплохие. Но и трудиться им доводилось немало - работали в дневную и ночную смены, иногда по несколько суток подряд, чередуясь бригадами. О регулярном питании нечего было и говорить. Возвращался с работы отец обычно очень усталым. Чуть отдохнув, он начинал возиться по хозяйству, помогая матери, или занимался с нами. Семья наша была на редкость дружной. За все время мне ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь из взрослых, мать или отец, повышали при нас, детях, друг на друга голос.
    Почти все казатинские машинисты имели в то время собственные дома и приусадебные участки. Исключение составляла, пожалуй, только наша семья, ни того, ни другого у нас не было. Мы жили на частной квартире, снимая две небольших комнатки в доме, неподалеку от вокзала. Хозяином дома был машинист Слободовский, работающий вместе с отцом в депо на станции.
    К нам очень часто приезжала родня матери, особенно, её сестры и братья. Как правило, они не только останавливались, но и подолгу жили у нас. Мы всегда хорошо встречали своих родственников и тетю Юлю - мамину сестру, очень отзывчивую женщину, и тетю Марусю - вторую сестру. Почти постоянно жили с нами дядя Илюша и дядя Алеша.
    Илюша, мамин брат, работал кочегаром. Когда призвали его на действительную службу в железнодорожные войска, послали в Хайлар, станцию, что на Восточно-Китайской границе. Демобилизовался он уже в 1913 году. И так потом всю жизнь работал на железной дороге.
    Дядю Гришу мы любили, пожалуй, больше всех. И за то, что он непременно нам, детям, приносил гостинцы, и за то, что много рассказывал о жизни, и за то, что обращался с нами, почти как со взрослыми. Это нам очень нравилось.
    В Гражданскую войну дядя Гриша красноармейцем погиб на фронте.
    Кроме меня, в семье было две сестры - Катя и Галя. Катя была самой старшей. Она постоянно помогала матери и отцу. Очень много времени уделяла мне и Галя. Галя родилась самой хрупкой и болезненной. Когда ей исполнилось 5 или 6 лет, мы с огромной болью в сердце узнали, что болезнь её почти неизлечимая и будет прогрессировать. Страшное слово падучая как дамоклов меч нависло над семьей. Хотя вслух об этом не принято было говорить, но все очень жалели Галинку и старались сделать для неё все, что было в наших силах.
    Свою мать, мы безумно любили и всегда делились с ней всеми своими секретами и тайнами. Отца, хотя он был добродушным, простым и очень веселым по натуре человеком, несколько побаивались и как самого старшего в семье всегда называли на "Вы". Так было заведено в очень многих рабочих семьях. Кормильцу в доме первое место за столом, первый половник борща и особый почет. Поэтому авторитет отца для нас всегда был непререкаемым.
    У каждого из детей в доме были свои домашние обязанности, и мы их выполняли беспрекословно. Когда отец работал на маневровом паровозе, а это было почти до 1912 года, в мои обязанности входило носить отцу обед.     Мать давала мне обед для отца, и я с узелком нагруженным судками, шел по станционным путям к знакомой "овечке", которую узнавал безошибочно еще издали по отцовскому картузу, выглядывающему из будки паровоза.
    В награду за мой труд и вкусный обед, а мать очень вкусно готовила, отец своими сильными руками отрывал меня от земли и подсаживал в свою будку, на сидение машиниста. Он разрешал мне потрогать и покрутить, где можно, отполированные до блеска рукоятки механизмов. Иногда в минуты наибольшей щедрости, если у отца было хорошее настроение, и я успевал к началу его обеденного перерыва, отец даже разрешал мне открыть клапан и дать настоящий паровозный гудок. Только короткий, потому что длинные гудки на станции разрешалось давать только пассажирским поездам при отправлении. Стоит ли говорить, что в этот миг я чувствовал себя на седьмом небе! Этот миг был верхом моего блаженства и мальчишеского счастья. И хотя отец каждый раз обязательно напоминал мне о строгом запрете на гудки, старался как можно дольше продлить это радостное мгновение и затем гордый и счастливый возвращался домой. Абсолютно уверенный в том, что все вокруг знают, что именно я и никто Другой дал паровозный гудок на обед. И смотрят, конечно, только на меня!
    Местечко Казатин делилось на две части. Железнодорожную, с казенными домами и станционными пристройками - она называлась Новым Казатином. И слободскую часть с частными украинскими домишками, с весны и до осени утопающими в зелени садов. Эту часть местечка назвали Старым Казатином.
Центром жизни! Нового Казатина была его вокзальная часть: с небольшой станционной площадью и расположенным примерно в километре от вокзала большим паровозным депо. В этом депо трудилась основная масса казатинского рабочего класса.
    Новый и Старый Казатин разделял так называемый торговый район, в котором преобладала еврейская и купеческая часть населения. Здесь располагались многочисленные лавочки и большой, очень шумный в дни ярмарок базар.
    Так как Старый Казатин по сути дела представлял собой типичное украинское село, то в нем жили, в основном крестьяне и сельскохозяйственные сезонные рабочие, работающие на окрестных полях и буряковых плантациях.    Эти плантации прилегали почти вплотную к староказатинским строениям и приусадебным участкам и тянулись на много километров. Нам всегда казалось, что нет им ни конца, ни края.
    Когда начинался сезон полевых работ - прополки или уборки урожая, рано утром и вечером с заходом солнца по главной улице Старого Казатина с граблями и мотыгами сплошным потоком двигалась босоногая толпа крестьян и сезонных рабочих. И над всем этим людским потоком лились с перекатами раздольные украинские песни: то радостные, то печальные, то по-молодецки удалые, то скорбные.
    Едва заслышав первые песенные голоса, казатинская ребятня сбегалась на проезжую часть улицы, заполненную людьми, и подолгу стояла столбиками вдоль дороги, провожая идущих, высматривая среди них своих старых знакомых.
    Когда мимо нас проходили последние одиночки, и шествие прекращалось в воздухе еще долго висело облако, пыля, смешанной с крепким запахом самосада, обильного людского пота, печеного хлеба и дыма костров.
Рядом с казатинским вокзалом находилась знаменитая аллейка, обсаженная высокими тополями, ровная как просека, с дорожкой уложенной плитами. Аллейка являлась не только достопримечательностью всего Казатина, но была центральным местом сбора казатинской молодежи и гуляющей по вечерам публики.
    Аллейка заканчивалась деревянной церковью, окруженной тенистым садом. У дорожки, ведущей непосредственно к церковным дверям, при входе в этот сад висела косая и пожелтевшая от дождей и ржавчины табличка с надписью: "Вход нижним чинам воспрещен". По всей вероятности, эта надпись была запретом для простых людей ходить по церковному саду и собирать здесь плоды, ибо саму церковь посещали все. Набожными в то время были и высокие и нижние чины, и Бог с распростертыми объятьями принимал подаяния от тех и других, хотя в жизни, далеко не всем воздавал поровну.
    Помню, как на Пасху я впервые с матерью и сестренками попал в эту церковь. Все было в диковинку - и многочисленные иконы, и ажурные своды стен и потолка, и колыхающееся пламя свечей. Музыка и пение, молитвы и бормотание верующих, с многочисленной реверберацией церковного эха, казалось, неслись с самого неба и были тем самым божественным гласом, какой нисходит к людям в минуты наивысшего торжества. Широко раскрытыми глазами я смотрел на все, что меня окружало. От торжественного таинства, волшебства звуков и непонятных молитв цепенело сердце, кружилась голова.
    Признаюсь честно, в той первой моей попытке общения с Богом, детское восприятие, конечно, не могло не оказать своего мощного эмоционального воздействия, но к великому счастью не таинство молитв и церковных чар оставили навсегда след в моей памяти. Был другой, гораздо более сильный отвлекающий момент и именно ему было подвластно детское любопытство.
    Зайдя в церковь, мы остановились с матерью недалеко от алтаря. Сестренки - по одну сторону от матери, я по другую. Народу в церкви уже набралось много, а люди все шли и шли. Степенно входили и останавливались впереди нас самые именитые и зажиточные.
    -Вишь, Глаголеву стелют, - толкнула меня мать, показывая взглядом на суетливого дьяка, который выбирал место для коврика справа от алтаря. Коврик был цветастый, и, видать, очень дорогой.
    -А вон он и сам идет!
    В проеме дверей я увидел самодовольную физиономию жандармского ротмистра Глаголева. Я уже и без матери знал, что это главная фигура местечка, гроза всех мальчишеских забав. Про него ходили разные слухи и небылицы. Когда Глаголев появлялся на улице, прохожие останавливались, снимали картузы и кланялись подобострастно, дабы не попасть в немилость к грозному жандарму.
    И вот он здесь, в церкви, рядом с нами. Кавалерийский, цвета морской волны, тщательно отутюженный мундир, нарядный аксельбант, выставленные напоказ медали, сверкающий эфес шпаги. Глаголев шел к своему месту, словно взвешивая каждый свой шаг и любуясь собой со стороны. В то же время я заметил, он пристально наблюдает за присутствующими.
    За ним, на расстоянии в шаг, следовал сам начальник казатинского отделения дороги.
    Глаголев подошел в коврику, степенно развернулся и шагнул на ворсистую мягкую подстилку. Его примеру последовал и начальник отделения. Из всех смертных на коврик казатинской церкви имели право ступать лишь они одни.
    Ротмистр подал знак рукой и богослужение началось. Я машинально повторял за матерью слова молитвы и крестился, а сам невольно наблюдал за Глаголевым. Первый трепет и какое-то необъяснимое чувство страха, возникшее с того момента, когда Глаголев проходил мимо нас, начало сменяться чувством неприязни и брезгливости к этому человеку. А служба шла своим чередом. Батюшка вздымал руки и молил Всевышнего за грешных прихожан. Слова молитвы, музыка и песнопения словно выветривали мысли. Многие молились неистово. Я уже знал, что самым ответственным моментом религиозного действа будет сбор пожертвований на нужды церкви. Незадолго до конца служения мать незаметно всунула мне и сестрам по монетке в руки. Денежки мы должны были положить в жертвенник. И вот момент сбора пожертвований наступил.
    Глаголев взял в руки поданный ему открытый серебряный поднос и начал обходить передний ряд православных. За ним с металлическими жертвенниками, только уже закрытыми крышками с прорезями для монет, пошли по другим рядам начальник отделения и церковный староста. Как я пропустил момент, когда они подошли ко мне и оказались рядом, не приложу ума. Но перед нами с матерью оказались два жертвенника сразу. И почти без моего ведома пальцы руки разжались, и моя монетка гулко звякнула в кружке церковного старосты.     Внимание же мое целиком было занято Глаголевым и его серебряным подносом. На этом подносе, даже издали было видно, быстро росла горка серебряных монет и бумажных купюр.
    Праздник прошел быстро. А на следующий день я снова шагал по шпалам к отцовской "овечке".
    -Папа, папа, скажите, - спросил я отца, вспомнив церковный обряд и подробности сбора пожертвований. - А что если Глаголев подойдет со своим подносом к человеку, а тот скажет: не дам?
Отец, усмехнувшись, возвратил ложку в супницу.
    -Что ты, сынок, пока так не бывает. Съест Глаголев того человека. Заживо съест.
Я вздрогнул.
    - А Глаголев знает, у кого, что в карманах лежит?
    - Знает, конечно, знает, до каждой монетки...
    - Если бы в закрытый жертвенник собирал, как ваш начальник или староста, это еще ничего! А тут такой большой поднос - все видно, как на ладони.
    -Ну, на то он и Глаголев, и самим царем к нам приставлен, чтобы устанавливать свои законы.
    -Папа, а у меня мурашки по спине побежали, когда мимо нас с мамкой Глаголев прошел.
    - Он наверно страшный? У него такая шашка и мундир такой!
    -Страшный, говоришь? Что, правда то, правда, - вздохнул отец и как-то помрачнел лицом. Потом отставил обед в сторону и подозвал меня.
    -Ну-ка иди сюда, Юрий! Поближе иди к окошку. Видишь, вон там паровозный круг, рельсы к нему сходятся?
    Из будки "овечки" паровозный круг был виден, как на ладони. Я и другие казатинские ребята почему-то всегда боялись ходить туда.
    -Вот на этом кругу в 1905 году расстрелял Глаголев много людей, стачечников, наших деповских рабочих. И братьев Валдаевых тоже, подлец, расстрелял, обоих. У него и на детей рука поднялась. И отец мне рассказал подробности этого расстрела.
    Во время Всероссийской стачки 1905 года, которую в Казатине возглавили деповские рабочие и большевики, несколько человек, руководителей этой стачки, были арестованы и приговорены военно-полевым судом к расстрелу. Среди них оказался самый молодой рабочий-железнодорожник Валдаев, парень, которого все деповские любили и очень уважали. Когда приговоренных вывели на поворотный круг и казаки, целясь, подняли винтовки, из толпы горожан, с ужасом наблюдавших за процессом казни, выскочил 14-летний паренек, родной брат Валдаева-старшего, и, прорвавшись сквозь оцепление жандармов, встал рядом со своим братом и крикнул: "Товарищи, я тоже умру за дело рабочих!". Глаголев, руководивший расстрелом, не дрогнув, взмахнул шашкой и скомандовал: "Пли!". И оба брата после первого же залпа упали замертво на дощатый настил круга, окрасив его своей кровью.
    Забегая вперед, скажу, что в революционные дни 1917 года Глаголев был арестован казатинскими рабочими и под усиленной стражей отправлен в Киев. Его судили по всей справедливости и строгости революционного закона. Палач народа, жандармский ротмистр получил по заслугам.
    В память о верных борцах за дело рабочего класса братьях Валдаевых железнодорожный клуб города Казатина, называвшийся до революции просто Аудитория, первым городским Советом был переименован в клуб имени братьев Валдаевых.

 

на главную      Далее по книге    В начало книги   Фотографии из книги       еще история