Глава вторая. Варшава. Первая мировая война.
        Несмотря на то, что отец зарабатывал неплохо, в доме у нас не было большого достатка. На деньги, получаемые отцом, нужно было всю семью накормить, одеть, уплатить за дрова, керосин и квартиру, доктору - за услуги и т.д. Гостей тоже не встретишь с пустыми руками! Кроме чая да солений из хозяйского погреба, в углу которого находились наши бочки с капустой и огурцами, обязательно нужно что-то подать к столу. В общем, получка отца расходилась быстро. И не знаю, как бы нам жилось, если бы не золотые руки матери, её спокойный уравновешенный характер и умение вести нелегкое домашнее хозяйство. Порой, будучи детьми, мы мало или совсем не задумываемся над житейскими вопросами, которые решают старшие. Нам бы побегать и погулять подольше, да вовремя поесть! В нашей семье, я уже упоминал, было заведено, что каждый малыш имел какую-нибудь нагрузку по хозяйству, исполнение которой было обязательным каждый день. И всегда, когда мать просила ей в чем-либо помочь, мы откладывали все свои игры и забавы. Причем, все поручения выполняли очень старательно. Родители приучали нас к этому с самого детства. Так же, как и помогать друг другу. Черные дни для нас наступали, когда отец заболевал. Семья залезала в долги, из которых долго потом выбиралась.
        В 1913 году отца перевели на Привисленскую дорогу. Он уехал в Варшаву оформляться на новое место работы и жительства. А месяца через полтора, собрав свои вещи, распрощавшись с Казатином, вся наша семья выехала к нему. До Варшавы добрались без всяких приключений. В первое время нам, детям, было очень непривычно в большом европейском городе. Шумные улицы Варшавы, многолюдные площади, звонки трамваев и гудки авто и конок, многочисленные переулки и магазины, наконец, незнакомая нам польская речь.
        Жилье отец снял в подвальном помещении одного из домов на Брестской улице. Комнатенка небольшая, очень темная, с запахом сырости. Двор со всех сторон окружали многоэтажные дома, и поэтому он напоминал огромный каменный мешок. Со старых полуразвалившихся балконов и антресолей свисали со всех сторон простыни и стираное белье. От мусорного ящика постоянно несло запахом помоев. Во дворе часто слышались монотонные заунывные песни оборванных шарманщиков и громкая ругань жильцов.
        Украина была хлебным местом, а с переездом в Варшаву к нам в семью пришли и настоящие трудности. Это мы, дети, почувствовали сразу. При всей бережливости матери заработка отца едва хватало, чтобы покрыть скромные расходы семьи.
        А знакомых в этом многолюдном и чужом городе почти никого не было, если не считать переехавшей вместе с нами из Казатина семьи Шараевых, мужа и жены. Сам Шараев работал в службе движения, получал относительно большой оклад, жили они в достатке и значительно лучше нас.
        Однажды, когда отец с поездной бригадой долго находился в рейсе, в доме у нас из продуктов почти ничего не осталось. Разве только пучок редиски да несколько ржаных сухарей. Мама не знала, как прокормить детей. Денег в доме не было ни гроша. Несколько раз мать перетряхивала на наших глазах хозяйственную сумку и кошелек в надежде найти хоть несколько завалявшихся монет. Потом нас втроем, меня, Катю и Галинку, послала к Шараевым одолжить до получки 3 рубля.
        Катя, как старшая, передала просьбу матери, а мы с Галинкой стояли у порога и, насупившись, смотрели под ноги. Нам было очень стыдно. Увидев, с какой жадностью мы посмотрели на расставленную, на столе еду, женщина нас тут же накормила, приласкала и дала в обратный путь с собой домашних украинских калачей.
С Катей она передала матери не три рубля, как та просила, а целых пять. Этот день в нашем доме был великим праздником!
        Чтобы в чем-то помочь матери, мы сами вскоре нашли для себя дело. Стали собирать и относить хозяйке, что жила в соседнем дворе, ведра с пищевыми помоями. Хозяйка, видимо, была управляющей и держала свиней. Жила она в отдельном флигеле. В награду за каждое ведро мы получали сдобную лепешку, несколько конфет или монет. Чтобы получить награду побольше, мы всегда приносили наше ведро вдвоем. Несла, в основном, Катя, она была старше и сильнее, а мы с Галинкой только держались ручонками за ручку ведра, боясь ненароком её выпустить и остаться ни с чем. Эту хозяйку мы считали нашей благодетельницей и чуть ли не святой.
    Из всех детей, окружавших нас, ближе всего мы подружились с поляком Янеком, бледненьким тощим пареньком, лет десяти-двенадцати. Янек был сыном дворника и с первых же дней, как мы приехали и поселились в Варшаве, хорошо относился к нам. Он не раз заступался за нашу троицу, защищая от соседских мальчишек. Мы как-то сразу нашли с ним общий язык. Кроме того, после первого же знакомства он начал учить нас говорить по-польски. Во дворе было много и еврейских детей, и русских поселенцев, поскольку Польша считалась вотчиной царской России.
        Начало первой мировой войны явилось для нас полной неожиданностью. Как только начались военные действия, в городе только и говорили о войне. А вскоре мы сами воочию убедились, что война идет и она совсем близко от нас. Несколько ночей подряд просыпались в страхе и смятении от гулких разрывов немецких бомб, дребезжания посуды в буфете и осыпающейся со стен и потолка штукатурки. Над городом летали немецкие аэропланы. Они беспорядочно бросали бомбы. Говорили, что это "цеппелины". Ночные бомбардировки наводили ужас на местное население, хотя и не причиняли большого вреда и разрушений в городе. Всякий раз, когда прилетали аэропланы, по городу прокатывалась волна панических слухов. Обыватели из уст в уста передавали небылицы, одну страшнее другой, уверяя в том, что видели все это собственными глазами.
        По нашей Брестской улице непрерывным потоком двигались русские войска: конница, пехота, артиллерия. Было много казачьих подразделений. Казаки резко выделялись лихим видом, большими чубами, торчащими из-под головных уборов, добротной казацкой седловкой и упитанностью лошадей. Как и все мальчишки, в эти дня я непрерывно находился на улице, детальнейшим образом присматриваясь ко всему, что меня окружало, и жадно слушая, родной русский и украинский говор.
        Наш двор до предела набился солдатами, так как здесь находилась городская баня. Солдаты здесь останавливались, чтобы с дороги помыться и отобедать у солдатской кухни. Полевые кухни, расположившись во дворе, наполнили его ароматом солдатского борща и каши. Когда прибывала новая партия солдат, я выпрашивал, а иногда тайком уносил отцовские папиросы и отдавал солдатам. Гордый тем, что это наши родные, русские, я старался сделать для них что-нибудь хорошее. И был несказанно счастлив, получая взамен слова благодарности. Кроме того, мне дарили выхолощенные патроны русских трехлинеек и улыбались, видя, насколько я рад подарку. Этих патронов у меня за пазухой была целая куча. Настоящее мальчишеское богатство и достояние!
        Вот теперь польские мальчишки так завидовали нам! И тому, что мы знаем русский язык, и тому, что находимся в центре внимания солдат, обедающих у кухни, и тому, что нас больше других ласкают русские и украинские бородачи, а молодые веселят рассказами.
        Уже тогда я невольно замечал невеселое настроение многих солдат. Будучи оторванными от своих семей и родной земли, они очень ласково относились к нам, словно вспоминая своих детей и родных, оставленных где-нибудь на Смоленщине или Брянщине. Они очень охотно отвечали на вопросы.
        - Дяденька, за что вы воюете? - спрашивали мы и неизменно слышали в ответ знакомые нам слова: за Веру, Царя и Отечество...
        А по ответам чувствовалось, что им и самим неведома причина развязанной кем-то людской бойни, на которую их теперь гонят.
        Узнав, что мы из Казатина, в наш дом к отцу начал заходить земляк, унтер-офицер из Новогеоргиевской крепости. Он был из тех, кто, ожидая очередного приказа, задержался в Варшаве на постое.
        С отцом он подолгу разговаривал об Украине и событиях, происходящих на фронте. Именно от него мы узнали, что линия фронта приближается к Варшаве и что немцы, по всей вероятности, очень скоро займут польскую столицу. Нужно было немедленно уезжать из города. Уже шла эвакуация русских поселенцев. Через несколько дней нас с немногочисленными пожитками погрузили в товарный эшелон и как беженцев направили в город Пинск с последующей переправкой на Украину. Начались наши многонедельные дорожные скитания и мытарства по станциям и полустанкам, тупикам и разъездам.
        Отец остался в Варшаве. Он, как и другие железнодорожники прифронтовой полосы, был на военном положении. Так что разлучились мы с ним надолго.
        Жизнь беженцев на колесах была очень трудной. Питание в дороге не было организовано, каждый добывал себе еду на свой страх и риск. Вечно полуголодные, мы кормились у солдатских кухонь и воинских эшелонов, следующих встречным потоком к фронту. На маленьких полустанках и базарчиках матери закупали провизию или меняли на хлеб и продукты, захваченные в дорогу вещи. Вскоре по пути следования вспыхнула эпидемия тифа и холеры. Вдоль железнодорожных путей и станционных бараков запылали зловещие костры, в которых жгли вещи и одежду умерших. Особенно страшными эти костры были в ночи, когда их отблески вспыхивали в глубине полутемных вагонов. От пламени свечей и этих костров по стенам метались невообразимые, пугавшие детей чудовища. Спали беспокойно, вздрагивали при каждом шорохе за вагоном. А на заре, проснувшись, не раз видели, как солдаты-санитары выносили из вагонов трупы и закапывали их в ямы, здесь же, неподалеку от железнодорожного полотна.
        Места захоронений тщательно засыпались известью. Едва на вагонах появлялась пугающая всех надпись "Тиф" или "Холера", как эти вагоны сразу же, со всеми, кто там находился, загонялись в дальние тупики. Бараки и холерные тупики охранялись часовыми.
        Напуганная страшными рассказами о холере, мать старалась нас, детей, от себя никуда не отпускать, даже на минуту. Но в дороге уследить за мальчишками было невозможно. Мы еще не понимали всей полноты грозящей нам опасности и, несмотря на строгие запреты старших, старались удрать из вагона. Нам здорово наскучила вагонная жизнь и переполненная людьми смрадная теплушка. Мы крутились у солдатских составов и слушали немудреные рассказы о войне и фронте, о немцах и солдатских окопах. Именно в один из таких дней мне довелось увидеть картину, которая надолго запечатлелась в памяти.
        Вытягивая из-за пазухи и показывая друг другу свои нехитрые дорожные трофеи, мы с ребятами брели вдоль одного из прибывших недавно эшелонов. Обогнули хвост последнего вагона и вдруг замерли, пораженные увиденным. У раскрытой двери теплушки на путях перед молодым щеголеватым царским офицером стоял усатый, очень похожий фигурой и лицом на моего отца пожилой солдат. Я даже оторопел от этого сходства. Солдат стоял навытяжку, не смея перечить своему командиру. А тот, видимо, за какую-то провинность или упущение по службе бил стеком солдата наотмашь по лицу. У солдата текли слезы, а он только повторял: "Ваше высокоблагородие.... Ваше высокоблагородие..." От неожиданности и дикости увиденного у меня самого из глаз брызнули слезы, и замерло все внутри.
        - Кыш отсюда, оборванцы! - крикнул, заметив невольных свидетелей, офицер и замахнулся на нас, а потом снова повернулся к солдату и ударил его еще раз.
        В бессильной ярости у всех мальчишек сжались кулаки, но, напуганные угрожающим окриком офицера, мы побоялись идти дальше и со всех ног метнулись назад. После этого в течение нескольких дней подряд кошмарные сновидения преследовали меня по ночам. Картины жестокого истязания отца одна страшнее другой вставали и преломлялись в воспаленном мозгу. Неоднократно, весь в холодном поту, с истошным криком "Отпустите папу!" - я просыпался среди ночи. Мне чудились то крики о помощи, то призывные гудки отцовской "овечки", так хорошо знакомые с детства. Мой ночной крик пугал и сестер, и соседей по вагону, и особенно мать. Она знала причину мучивших меня кошмарных снов и старалась, как могла, успокоить и отвлечь от воспоминаний того злополучного дня.
        Наши дорожные мытарства длились несколько месяцев. Наконец, мы оказались под Екатеринославом - в Нижнеднепровске. Здесь нам предложили освободить обжитую нами теплушку и искать жилье на стороне. Оставив нас на путях, мать с соседками ушла в город искать, где можно остановиться. Объединенные долгой дорогой и совместными бедами, многие ехавшие с нами из Варшавы семьи крепко сдружились между собой. В дороге научились, и помогать друг другу в трудную минуту, и подбадривать друг друга. И теперь, в конце пути, трудно было расставаться. Видимо, поэтому мать не захотела искать отдельное жилье, да его и очень трудно было найти в то время, особенно беженцам. Вместе с соседками, ехавшими с нами в вагоне, мама нашла комнатушку на одной из нижнеднепровских улиц. Комната была метров 15-18 не более, и в ней разместилось трое взрослых и четверо малышей. Худо- бедно, но на первое время крыша над головой была. Значительно труднее было найти ответ на вопрос, как прожить. Приехав в Нижнеднепровск, мы оказались без вся ких средств к существованию. Продать тоже было нечего: ни посуды, ни утвари, ни одежды, никаких других вещей. А здоровье нашей Галинки становилось все хуже и хуже.
        Чтобы как-то же прокормить нас, матери пришлось сразу идти работать. Надо сказать, что ей, и особенно нам, детям, с её работой очень повезло. Мать устроилась в столовую для беженцев. А это, кроме всего прочего, давало возможность нам подкармливаться остатками котлов. Во всяком случае, не чувствовать голода, как было в дороге или в самые первые дни в Нижнеднепровске. Мать постаралась сделать все, чтобы здесь же в Екатеринославе, я впервые пошел в школу. В то время, пожалуй, самой большой проблемой для многих рабочих семей, имевших школьников, было отсутствие школьных учебников и тетрадей. Для письма использовались старые газеты, а учебники делили между собой сразу несколько ребят.
        Кстати, с нашим нижнеднепровским жильем и местом домашних занятий связано одно из невеселых и в некотором роде, забавных воспоминаний. Все дело в том, что комната, в которой разместились три наших семьи, представляла из себя самый настоящий клоповник в прямом и переносном смысле. Паразиты-клопы по ночам нещадно допекали всех, особенно детей. С ними не было никакого сладу. И ничем невозможно было вывести их! Искусанное тело беспрестанно чесалось. Мы мучились от бессонных ночей. И у всех соседей в доме положение было не легче.
        И вот, однажды, будучи окончательно выведенным из равновесия очередным нашествием клоповой братии, я решил самолично расправиться с ней. И расправиться, как говорится, по-своему!
        Оставшись один в комнате, отодвинул с большим трудом диван, на котором мы спали, и обмер... Вся стенка в углу комнаты, как и угол нашего дивана, была буквально черной от скопления ночных паразитов! Схватив веник, я начал сметать их со стенки и дивана и гнать к центру комнаты. Орава оказалась на редкость непослушной, все время норовила разбежаться в разные стороны. Тогда, улучив момент, я принес стоявший у порога жбан с керосином и плеснул на клоповую кучу из горлышка, потом, поднес быстро зажженную спичку.
        Сразу-то конечно, не сообразил, что из этой затеи может получиться. Пламя рекой побежало по полу и мгновенно перекинулось на оконную занавеску - Хорошо, что я еще не очень сильно растерялся и сумел быстро затушить пожар. А замешкайся чуть-чуть, много бы натворил бед!
        Когда в наполненную дымом комнату вбежали обитатели, я имел вид заправского кочегара. А клопы, словно празднуя победу, ночью принялись за нас с утроенной энергией.
        Школа располагалась далеко от нас, и чтобы не опоздать на уроки я вставал очень рано, а если опаздывал, то вопреки наказам матери, цеплялся к "колбасе" переполненного трамвая и ехал с окраины Нижнеднепровска. Дома в тесноте заниматься было почти невозможно. Хотя взрослые и пытались создать нам для занятий хоть какие-то условия. Чтобы приготовить уроки, мы с Катей забирались в дальний угол на кровать и повторяли то, что изучали в классе. Так как она была старше, она мне здорово помогала.
        Приезд отца стал самым большим событием в нашей жизни. После долгих скитаний по прифронтовым железным дорогам, он определился, наконец, на работу машинистом на станцию Подмосковная Валдаево-Рыбинской железной дороги. И теперь, найдя там жилье и списавшись с нами, приехал, чтобы забрать туда. Приезд отца шумно отмечали не только мы, но и все наши знакомые и соседи по квартире.
        За время разлуки отец сильно похудел и осунулся, но также как и раньше был веселым и жизнерадостным, и сразу же оказался в центре общего веселья. Скучая по нему, мы очень часто вспоминали Казатин и дом, в котором жили. Рядом с домом был небольшое сад и стояли врытые в землю скамейки. К отцу тогда часто приходили рабочие-железнодорожники. Наш отец не только умел играть на балалайке, но и руководил в депо оркестром балалаечников. В этих сыгровках и репетициях он был всегда в центре внимания как дирижер и большой весельчак. А мы, дети, очень гордясь отцом, стояли рядом и слушали русские и украинские песни, которые исполнял или разучивал оркестр. И вот теперь он с нами, наш отец, такой, же большой и веселый, с улыбкой и добрыми глазами.
        А через несколько дней мы были уже в Подмосковной. Родители определили сразу же меня в школу на полустанок Зыково, куда я ежедневно стал добираться пригородными поездами. Зыко-во находилось возле самой Москвы, в районе Петровско-Разумовского парка. И мы, мальчишки, очень часто после занятий прыгали "зайцами" в переполненный трамвай, пробирались к окну, чтобы не видел кондуктор и раскатывали по Москве, рассматривая её во все глаза. В одной из таких поездок мне довелось увидеть торжественный проезд по Тверской царя Николая II.
        Лицо Государя я, конечно, не разглядел, было далеко, но сразу же, как только рядом со мной раздался чей-то полуудивленный, полурадостный крик: "Глядите, царь, царь-батюшка Николай П", - увидев кортеж, представил себе Николая II таким, каким видел на стене казатинской Аудитории. Там на самом видном месте висел огромный, выполненный в масляных красках портрет царя. Мимо него, сняв головной убор и осеняя себя крестным знаменем, как бы подчеркивая незыблемость царского трона, не раз степенно проходил на моих глазах убийца братьев Валдаевых жандармский ротмистр Глаголев.
        В начале 1916 года отца по состоянию здоровья из машинистов перевели завхозом на железнодорожные лесоразработки близ деревни Кривкино Торопецкого уезда Псковской губернии. Чтобы не отрывать меня от занятий, отец и мать договорились со своими знакомыми, что оставят меня в Подмовсковной. Отсюда я, как и прежде, продолжал ездить в Зыковскую школу. И лишь летом, когда наступали каникулы, встречался с родителями, приезжая в Кривкино.
        Именно там, на Кривкинских лесоразработках, я впервые близко столкнулся с неприкрытым бесправием, острейшей нуждой и нищетой людей труда, наемных рабочих.
        С утра до позднего вечера несколько тысяч лесозаготовителей, привезенных из Средней Азия, копошились в сыром и болотистом лесу, валили деревья, обрубали сучья и перетаскивали нечеловеческие тяжести к штабелям дров и бревен, расположенным у железной дороги. Среди них было много стариков и женщин, были и дети. Изможденные, худые, они трудились и жили в ужасных условиях. Спали на земляном полу, постелив голые ветки, под кронами деревьев или в убогих бараках. Питались соленой рыбой, гнилой картошкой и овощами, казенным хлебом, который совсем был не похож на обычный хлеб. Многие из рабочих, видимо, болели из-за смены климата. На большинстве людей вместо одежды болтались едва прикрывающие тело жалкие лохмотья. Из развалившейся обуви выглядывали тряпки и грязные ноги. И ни одной улыбки, ни одной веселинки в глазах, лишь безысходное горе и нужда, отчаяние обреченных. И не только у стариков, но и у самых молодых и здоровых! Издевались над ними, как хотели, "соцкие" и "тысяцкие". Иногда прямо на наших глазах они нещадно наказывали и зверски избивали безответных людей за малейшую провинность или так просто, по настроению Все, что от имени Бога проповедовала православная церковь, все, что к этому времени мне довелось услышать о свободе и правах личности, все, чему учили в школе учителя, все, что составляло суть человеческого достоинства и торжество разума, здесь, на лесозаготовках, попиралось самым неприглядным и грубым способом.
        Труд рабочих был поистине каторжным. Отец жалел этих людей. Возмущаясь порядками, установленными на лесоразработках, больше всего он негодовал, что для здешних рабочих на языке приказчиков нет ни имени, ни фамилии, а есть только одно слово - "сарта", что в переводе на русский язык означало "собака". Так там называли узбеков, казахов, киргизов.
        Поездки на каникулы в деревню, несмотря на щедрость и прелесть деревенской природы, и близость родни, которую давно не видел, не приносили мне должной радости.
        С каждым разом, когда я видел здешних рабочих-лесозаготовителей, сердце переполняло жгучее чувство сочувствия к этим людям, к их бесправному положению.
        Я и раньше, слышал от отца рассказы о бесправии рабочих и крестьян в России, много горя довелось хлебнуть и самому, пока мыкались по железным дорогам, но именно здесь на лоне деревенской природы, я впервые задумался, почему жизнь устроена именно так, а не иначе? За какие грехи и заслуги живут в вечной нищете одни и благоденствуют, издеваясь над ними, другие? Кто виноват в этом? Искал ответа на свои вопросы и не находил!
Однажды, а это было в феврале 1917 года, придя, как обычно, на занятия, я заметил волнение среди ребят и учителей школы. Оказывается, всех взбудоражил слух о том, что из Бутырской тюрьмы будут освобождать политических. С нетерпением мы дождались конца занятия, и не успел прозвенеть долгожданный звонок, как весь наш класс, сломя голову кинулся к трамвайной остановке. Трамваи в сторону Бутырки шли переполненными.     Добравшись, наконец, до ворот тюрьмы, мы увидели огромное стечение народа. Площадь перед тюрьмой буквально бурлила. Раздавались ликующие крики: "Да здравствует свобода!", "Долой самодержавие!". В руках у некоторых были красные флаги. Толпа встречала арестантов. Нещадно работая локтями, мы старались протиснуться поближе, чтобы увидеть собственными глазами освобожденных революционеров. Они нам представлялись огромными богатырями с железными мускулами, которых заковали в кандалы и цепи. Но, вопреки нашим представлениям, освобожденные выглядели обыкновенными людьми, только исхудавшими, с непривычно бледными и землистыми лицами и глубоко впалыми глазами. Взволнованные встречей, они радостно улыбались. Да, они были совсем обыкновенными людьми, и к нашему великому огорчению наших знакомых среди них не оказалось.

 

на главную      Далее по книге    В начало книги   Фотографии из книги       еще история