Глава четвертая. Комсомольская юность. Продразверстка. По сельской улице с оркестром
        В стране царила разруха. Промышленность и сельское хозяйство были разорены семилетним периодом империалистической и гражданской войны. Из-за недостатка топлива, сырья и рабочих рук стояли сотни предприятий. Ощущался острый недостаток в самом необходимом: в хлебе, мясе, одежде, обуви, соли, спичках, мыле, керосине и т.д. Голодало Поволжье и большинство районов страны. Нам, как и очень многим в Великих Луках, жилось нелегко. Все, что еще было к тому времени в доме, ушло на базар. Получаемый мною небольшой паек делили на четверых. Голодали. Однажды к нам приехал в гости с Украины дядя Алеша, брат матери. Во время гражданской войны он был машинистом бронепоезда "Смерть директории", воевал на польском фронте.
Увидев незавидное положение нашей семьи, предложил нам возвратиться на родину, в Казатин.
        - Там хоть родные рядом, поддержат, случись что, - говорил он, - не дадут с голоду умереть!
        Мы и сами понимали, что это пока единственный для нашей семьи выход из трудного положения. Терять было нечего. Посоветовавшись между собой, решились на переезд. И вот снова мы в Казатине, в нашем родном городке. За 8 лет разлуки он почти не изменился. Только непривычной была мертвая тишина, висевшая над вокзалом. На станционных путях стояли заброшенные вагоны и паровозы. Редкие гудки нарушали тишину. Я сразу отправился на поиски райкома комсомола, чтобы встать на учет. Меня как демобилизованного добровольца Красной Армии встретили очень приветливо и дружелюбно. Сказали, что райкому нужны активные комсомольские кадры. Секретарь предложил мне работу инструктора райкома. Я согласился. Секретарь Казатинского райкома комсомола Сергей Иванов с первой встречи произвел на меня очень приятное впечатление. И молодостью, и простотой обращения, и сразу располагающим к себе обаянием. Говорил спокойно, ровно, по существу. Предстоящих в работе трудностей не скрывал, советовал, как и с чего начать.
        Сам Иванов был из питерских рабочих, считался прекрасным организатором. Пользовался большим авторитетом среди казатинской молодежи. Даже больше того, был ее настоящим любимцем, особенно деповских ребят и девчат.

    Наш паровоз вперед лети
    В Коммуне остановка..,

- часто запевал он прямо в райкоме, в своем кабинете. Мехам его гармоники не хватало воздуха в помещении, они словно рвались на широкий украинский простор и многолюдье улиц. Пальцы с чувством ударяли по пуговицам клавиатуры, высекая искристые звуки. И мы, комсомольцы, завороженные задорным голосом нашего секретаря, подхватывали слова любимой нами комсомольской песни:

    Иного нет у нас пути
    В руках у нас винтовка!...

        А песне тоже было тесно в райкомовских стенах. Вместе с задорным ветром, сбрасывающим на пол бумаги, она вылетала через окно на улицу и неслась навстречу прохожим. Казатинцы останавливались или в такт нашей песне бодрили шаг и, улыбаясь, приветливо махали рукой поющей комсомолии...
        Чуть позже, в 1923 году, Сергея от нас перевели. Он был избран первым секретарем Киевского губернского комитета комсомола.
        Из членов бюро райкома в период моей работы хорошо помню Виктора Папировского - очень делового и энергичного парня. Кстати, Виктор где-то уже в 1925-1926 году перешел на ответственную работу в Главное политуправление РККА.
        Предприятий в городе было мало, центром нашей организаторской работы было Казатинское железнодорожное депо. Именно здесь трудился один из наиболее многочисленных отрядов молодежи. Топлива для паровозов не хватало. На голодном топливном пайке жил и весь город. Нам часто приходилось, обеспечивая паровозный парк и жителей топливом, трудиться на лесозаготовках. Значительную работу мы, члены райкома, проводили и среди сельской молодежи района. С помощью райкомовцев в деревнях начали возникать и активизироваться комсомольские и партийные ячейки. Сельская молодежь все больше подключалась к деятельности комитетов бедноты и первых органов советской власти на селе.
        Надо сказать, что обстановка в деревнях и селах в тот момент была весьма напряженной. В крестьянских хозяйствах, разоренных войной, стало проявляться открытое недовольство политикой военного коммунизма и продразверсткой. Во многих сельских районах нахально действовали различные банды, создаваемые в основном из кулацких элементов. Борьба с ними была сложной. Сложность этой борьбы заключалась прежде всего в том, что большинство бедняков жило по деревенским хуторам. Нападения на органы советской власти и расправу над сельскими активистами они учиняли как правило ночью, под покровом темноты. Днем же отличить бандита от мирного хуторянина было почти невозможно.
        Борьба с бандитами и саботажниками требовала в ряде случаев применения чрезвычайных мер. В этой обстановке в Казатине был организован отряд ЧОН, в котором проходили обязательную военную подготовку все коммунисты и комсомольцы. Наряду с другими обязанностями, наш отряд ЧОН обеспечивал и безопасность деятельности продотрядов.
        Через некоторое время, в качестве уполномоченного Казатинского райкома комсомола я был направлен в Мало-Чернявскую волость Казатинского района Бердичевского уезда. Задача - организаторская работа среди сельской молодежи. Чтобы ознакомиться с обстановкой, первым делом я связался с военруком волости Дышкантом и представителем комитета бедноты или по-украински - комитета незаможних селян Свириденко.
Конечно, я еще был молод, чтобы хорошо разбираться в людях, однако поведение Дышканта с первого же дня показалось мне очень странным, даже больше того, подозрительным. Никакой искренности в разговоре с ним я не почувствовал, наоборот, всем своим видом он подчеркивал какое-то высокомерие и пренебрежение. Эта черта проявлялась в нем, как я потом выяснил, в первую очередь по отношению к бедноте, к тем, кто находился в какой-то зависимости от него. Будучи пьяным, он мог оскорбить, унизить человека, учинить расправу над невинным. В те годы нередко случалось, что революция выносила на поверхность и типов, подобных Дышканту...
        Короче говоря, после первого же разговора военрук волости мне не понравился. Я вышел от него явно раздосадованным. Зато представитель волостного комитета бедноты произвел на меня хорошее впечатление. Он несказанно обрадовался моему приезду. Встретил приветливо, по-украински радушно и после знакомства ввел в курс всех событий. Я понял, что с ним, в основном, и необходимо работать. Предкомнезам был замечательным человеком. И откровенно говоря, хотя нам сравнительно и недолго довелось работать вместе, именно ему, коммунисту Свириденко, я обязан ценным житейским опытом
        Ходить вечерами одному по темным улицам было небезопасно, поэтому по еще райко-мовской привычке я на всякий случай носил оружие. Повсюду наган был со мной. Ночью под подушкой, днем на поясе. - Контру с голыми руками не возьмешь. Вам обязательно нужно носить оружие, - как-то заметил я Свириденко, видя, что тот ходит без оружия.
        Комнезам согласился со мной:
        - Надо, но... - виновато улыбнувшись, развел руками, - мне, к сожалению, не выдали. А сам как-то стесняюсь просить...
        Спустя несколько дней, через Малую Чернявку, в которой размещался комитет незаможних селян, проходил маршем Таращанский полк 45-й дивизии, занимавшейся ликвидацией кулацких банд в Бердянском уезде. Прослышав о знаменитых таращанцах, вся детвора, понеслась навстречу бойцам и командирам Красной Армии. Все взрослое население тоже высыпало на дорогу и прильнуло к плетням. Уставший после переходов полк остановился на отдых, и мы с председателем комнезама пошли разыскивать комиссара таращанцев, чтобы доложить ему обстановку в Мало-Чернявской волости. Комиссар полка очень внимательно выслушал нас и, узнав, что предкомнезам волости безоружен, тут же распорядился выдать ему наган и, кроме того, каждому из нас по одной ручной гранате.
        По указанию исполкома мы вместе с предкомнезамом отправились в один из дальних хуторов волости, где по имеющимся у нас сведениям в руках у кулачества и зажиточных крестьян находилось большое количество оружия, в том числе и пулемет.
        Прибыв на место, остановились в одной из хат и вызвали на беседу уполномоченного комнезама хутора. Однако каких-либо дополнительных сведений о наличии на хуторе оружия он нам не дал, хотя и подтвердил, что оружие в селе есть.
        - Ничего не попишешь. Самим придется докапываться где и кто прячет оружие, - сказал Свириденко, когда уполномоченный бедняков вышел.
        Для начала решили по порядку вызывать к себе каждого зажиточного хуторянина для того, чтобы предложить сдать оружие добровольно. Так и сделали. Как сейчас помню, сидел я за длинным дубовым столом, справа под рукой лежал на столе заряженный револьвер, слева граната со вставленной чекой. Свириденко сел сбоку, лицом к двери. Каждый входивший останавливался напротив стола. Вопросы задавали по порядку, а чтобы были понятны, повторяли дважды, иногда трижды.
        Однако, результаты оказались плачевными. Никто не признался в хранении оружия. Одни отрицали это категорически, другие пожимали плечами, делая вид, что не понимают, о каком оружии идет речь, третьи, осеняя себя крестным знамением, божились, что в жизни никогда не брали в руки "огнестрелки". Некоторые закатывали к потолку или отводили в сторону глаза. Заявляли:
        - У меня руж-ж-жа, которого вы шукаете, нема и не було зроду. Я кажу, треба дуже пошукати бiля хатыны, може хто и подбросив мене. Народ теперича дуже срамливый. Як припече, батьку рiдного продасть, не то що сусiдiвь...
        Приходилось терпеливо выслушивать посетителя, хотя и сразу понимали, нового он ничего не скажет. А поиски вокруг да около заранее обречены на неудачу. Истина скрывается за словесной демагогией и нежеланием говорить правду. А именно эту правду нам необходимо узнать любыми путями. Оружие - не иголка в стоге сена, чтобы исчезнуть бесследно, и не хлам, чтобы валяться на подворье, и не невидимка, чтобы о нем никто ничего не знал. На хуторе среди зажиточных, видимо, давно существовала круговая порука. Это чувствовалось и в ответах на наши вопросы, и в изучающих нас настороженных взглядах, и в категорическом отрицании своей причастности к чему бы то ни было, тем более к оружию.
        - Врешь ты нагло,- не выдержал я, перебивая пространную галиматью очередного нашего посетителя. Сейчас поставлю к стенке, вмиг наложишь полные штаны и запоешь по-другому.
        В глазах говорящего мужика молнией сверкнули и тут же погасли злые искры. Но угроза не подействовала.
Потерпев явную неудачу в вопросах честной дипломатии, стали обсуждать создавшееся положение и решать, что делать дальше.
        - Оружие есть, сердцем чую, что есть...
        Председатель комнезама с силой сжал пальцами нахмуренный лоб и виски и ударил ребром ладони по столу.
- Только ты, Юрий, по молодости лет не горячись и не торопи события. Горячка в нашем деле - тоже враг. Деревенский мужик, что буйвол, нахрапом его не возьмешь. Особенно, этих, кивнул он на дверь, за которой скрылся последний из вызванных нами мироедов. Ума порою недостает, а жадности не занимать. Возьми, к примеру, обыкновенный штык или германский тесак. Землю по весне им не вспашет, не плуг. Ан, не тут-то было. Все равно не отдаст, раз попал к нему в руки. А винтовочный обрез в хозяйстве многих из них, почитай, целое состояние. Ограбить кого да припугнуть. А коли революция не по нутру, так можно попробовать, крепко ли на ногах стоит Советская власть. Вдруг да свалить удастся! Оружие здесь есть, - как бы подытожил он свой гневный монолог.
        А сведения верные, что оружие есть и пулемет? - поставил я мучивший меня вопрос, поскольку начал несколько сомневаться в достоверности имеющихся сведений.
        Что касается достоверности, на этот счет у нас с тобой никаких сомнений быть не должно. Грош нам цена, если бы мы пользовались слухами. Да и бандитские вылазки были зафиксированы именно здесь, в этой округе.
Знаете, что, - предложил я, - давайте обратимся за помощью к хуторской бедноте. Кому, как не ей знать, что творится в доме.
        Мы быстро собрали по дворам хуторских бедняков.
- Товарищи, - обратился председатель комнезема к собравшимся. - По имеющимся у нас сведениям в вашем селе некоторые хуторяне незаконно хранят огнестрельное и холодное оружие. Бандитами это оружие используется против продотрядов, комсомольских и партийных активистов и трудового народа - нас с вами, бедняков-крестьян. В общем, против Советской власти. Председатель комитета бедноты жестом дополнял ударение на последних словах.
        - По этому поводу мы собрали вас здесь, чтобы обратиться с просьбой оказать помощь Советской власти в изъятии оружия. А также от имени Советской власти призвать вас к активному участию в разоружении кулацких банд.
        Вглядываясь в лица собравшихся, он сделал небольшую паузу и продолжал:
        - Если у кого из вас есть личное оружие в хозяйстве, после фронта, оставленное немцами или поляками, это оружие должно быть сдано нам. Часть его мы вам оставим для самообороны. Для организации сбора и принудительного изъятия оружия вместе со мной к вам в село прибыл уполномоченный Казатинского райкома комсомола товарищ Бажанов, - и он рукой показал в мою сторону. - Мы тут не совсем правильно начали свою работу, как говориться не за ту оглоблю потянули телегу, - честно признался председатель комнезама и рассказал собравшимся о постигшей нас неудаче.
        Некоторые уже из собравшихся знали, чем кончилась наша попытка добыть сведения об оружии. Со всех сторон послышались предложения:
        - Сформировать добровольный отряд и начать немедленный обыск по дворам, пригрозить расстрелом за невыдачу оружия, прочесать лес и скирды в поле и т.д.
        Предложения о поголовном обыске мы сразу отвергли. Обыск, без сомнения, затянулся бы надолго, так как пришлось бы тщательно переворошить все вокруг. Кроме того, на такой обыск мы не имели полномочий. А недоверием ко всем без исключения могли бы наделать больше вреда, чем пользы: восстановить людей против Советской власти. Однако все советы выслушали внимательно. Было ясно, что многие из собравшихся горят желанием действовать, хотя никто из них не знает конкретно, где и у кого есть оружие, но что оно есть, не сомневаются.
        Узнав мнение хуторской бедноты о наиболее зажиточных хуторянах и сопоставив его со своими впечатлениями, решили продолжить начатую нами тактику. Но теперь действовать только с помощью хуторской бедноты и более решительно. Разослали посьшьных и снова вызвали к себе хуторян. Разговор вели с каждым отдельно. Тех, кто вызывал наибольшее недоверие, тут же задерживали и без лишних слов, несмотря на ругательства, протесты и угрозы, препровождали в хозяйскую клуню со словами:
        -Выпустим после сдачи оружия...
        Клуня - сарай для хранения сена, находилась в глубине двора. Она была сработана по-хозяйски добротно. Имела крепкие ворота, запиралась снаружи засовом с висячим замком.
        Через час - полтора в нашей клуне оказалось около полутора десятков задержанных. День уже был на исходе. Неяркое осеннее солнце, догорая, катилось по степи, оставляя на земле прохладные косые тени. С севера быстро наползал темный облачный покров. Подул ветер, сразу начало холодать.
        Клуню охраняли по очереди. В семьях задержанных, подогреваемые небылицами о наехавших из центра "чекистах", голосили бабы. Но на глаза нам не показывались - боялись. Только одна из жен оказалась наиболее смелой. Сильно всплескивая руками и без умолку тараторя на всю улицу, пыталась пробиться через калитку к задержанному кормильцу. Но ей преградил дорогу один из выставленных нами у входа во двор товарищей. Видя, что её напор не возымел должного результата, она не стала лезть на рожон. Чуть постояв в раздумье, побежала домой и вскоре вернулась с винтовочным обрезом и казацкой шашкой. На этот раз, пробившись к порогу хаты, она бросила свою ношу возле крыльца и закричала:
        - Давай начальника сюда!
        Я вместе с предкомнезамом сразу вышел к ней. Увидел лежавшее у порога оружие, сбежал с крыльца и поднял с земли обрез. Открыл и осмотрел затвор, понюхал, не пахнет ли порохом ствол. Свириденко и женщина внимательно наблюдали за моими действиями. И только, когда я отрицательно качнул головой, суровость сошла с лица комнезама и он повернулся к женщине. А та, видимо поняв мой кивок по-своему, вдруг заголосила, причитая, на весь двор.
        Задержанные в клуне, не зная в чем дело (им ничего не было видно из того что происходило у порога хаты) забарабанили в ворота. Нам с предкомнезамом пришлось срочно вывести женщину со двора и проводить за несколько дворов в сторону.
        -Матерь Божья, Пресвятая Богородица, сжалься над детьми малыми, - причитала она, то и дело оглядываясь назад. Да выпустите вы его, невиновный он, муж мой. Вот вам крест, невиновный. Сдала же я это проклятое оружие, чего еще вам надо, ироды...
        Свириденко испытующе посмотрел ей в глаза:
        - А может, у муженька-то твоего благоверного и пушка еще есть? Или танк английский завалялся? Стоят себе смазанные да припрятанные, как этот обрез, что ты принесла, а в бочках порох?
        - Да что вы такое говорите, Бог с вами, заморгав, испуганно закрестилась женщина. Вот провалиться мне на этом самом месте, ежели я сказала неправду. Нет у него ничего больше, нет! С чем пришел с германской, то и есть. Даже подпруги и седло старые. А смазывал, потому что бережливый очень. Говорила давно ему: выкинь, выкинь ты этот хлам, греха не оберешься. Так оно и вышло.
        - Да что он, твой благоверный, чужим умом на свете живет, что ли? - Не выдержал наконец предкомнезама, - сам не может вразумительно сказать, чем дышит и какое у него оружие в хозяйстве имеется. И уже чуть смягчившись, сказал:
        - Не реви, выпустим обязательно твоего мужа. Не солить же его взяли. Пусть пока посидит для острастки.... И круто повернувшись, зашагал в обратную сторону. Я последовал за ним. Пропустив продкомнезама в хату, поднял воротник и остался на улице, у ворот клуни. Пришла моя очередь дежурить.
        Наступила ночь, ветреная и холодная. В избах позакрывали ставни, погасили керосиновые лампы. Беспрестанно тявкали дворовые собаки, рычали волкодавы. В курятниках кудахтали, устраиваясь на ночь, куры. А в клуне все словно вымерло. Тишина полнейшая. Мужики забрались в сено и, согреваясь дыханием, шептались. Многие к нам пришли налегке и ночной холод, даже в сене, давал быстро о себе знать. Но, упорствуя, все продолжали молчать. Видимо, никто из них не решался нарушить уговор и быть первым. Так прошло часа два. Настойчивый стук в ворота раздался, когда меня, от холода и усталости незаметно начала одолевать дремота. Однако едва в клуне зашуршали сеном, послышались шаги и раздались возбужденные голоса, я встрепенулся. Дремота и усталость моментально слетели.
        -Открывай, мать твою - перемать, - произнес грубый голос за воротами. - Замерзли, как цуцики.
        Постучав рукояткой нагана в окно, я позвал из хаты Свириденко.
        -Ага, зашевелились, - сказал тот, показываясь на пороге и сонно потягиваясь. - Не хотят ночевать на морозе. Теперь держи ухо востро с ними. Давай-ка посмотрим на этого буяна, что подал голос...
        Один из нас с наганом, и гранатой встал у ворот клуни, другой, снял висячий замок. Щеколда отошла в сторону - скрипнули давно несмазанные петли ворот. В проеме стоял один из задержанных, других рядом не было.
        - Чего стучишь, приспичило? - Свириденко щелкнул, взводя курок.
        Я кажется вспомнил, гражданин начальник, - вдруг резко изменив тон, слезливо заговорил стучавший и отступил на два шага в глубину клуни. Он понял, что предкомнезама не промахнется в случае чего и уложит прямо у ворот. - Дома, в конюшне, у меня шашка валяется, я бы сбегал, принес...
        Ладно, кончай мутить воду! - приказал я, налегая на ворота, чтобы закрыть их. - Вспоминай дальше, где запрятаны винтовки и патроны! - добавил Свириденко, не опуская нагана.
        Соединив тяжелые створки ворот, я с лязгом задвинул щеколду и вновь повесил замок.
        - Иди, поспи часок-другой - предложил мне Свириденко. Чувствуя прилив бодрости, я отказался.
        - Ну ладно, стой. Только повнимательней будь. - И предкомнезама в темноте ударив шись о низкий косяк двери, в сердцах выругался и зашел в хату.
        Снова наступила тишина, изредка прерываемая едва слышимым шепотом. Видимо в клуне все, кто спал, проснулись и там шло экстренное совещание.
        Холод, как и голод - не тетка, давал о себе знать. Как дважды два было ясно, что долго наши задержанные на холоде не выдержат и что-то предпримут..Примерно через полчаса за воротами клуни снова послышалось шуршание, возня и ругань простуженных голосов. Стук повторился.
        -Открывайте, хватит морозить нас ... Есть у меня обрез, туда его в дышло! Отпускайте, принесу...
        -И мой тоже заберите...
        -И мои шашку и винтовку, будь они неладны...
        Несколько человек вспомнили, где спрятаны и винтовочные обрезы.
        Свириденко стоял уже рядом. Я намеревался снять замок, но он, тихо тронув меня за плечо, остановил:
        -Постой, браток, на сей раз не торопись. Они должны вспомнить и остальное, - и приблизившись вплотную к клуне, громко, чтобы услышали все задержанные, сказал:
        -Не ломайте зря ворота и не стучите! Выпустим только в том случае, если вспомните, где и у кого, кроме указанного вами оружия, находятся пулемет и патроны!
        На минуту в клуне воцарилась тишина.
        - А шут с ним, с этим оружием, - произнес кто-то из задержанных. - Хватит нам из-за него мерзнуть! Пулемет в скирде за околицей! И оружие забирайте, только отпускайте скорей по домам! Я уже по большому не выдерживаю. Рядом с ним в сене кто-то хихикнул, последние слова немного разрядили обстановку. Улыбнулся и предкомнезама.
        Приняв меры предосторожности, выпустили говорившего.
        Действительно, шагах в трехстах, за околицей, при свете факела обнаружили станковый пулемет. Правда, в разобранном виде. Судя по тому, как были разбросаны по скирде хорошо смазанные детали и части пулемета, разборка производилась второпях и совсем недавно. Разбирал человек, видимо, с перепугу или для того, чтобы отвести от себя подозрения, если пулемет будет обнаружен. Не готовый к бою - и спрос с хутора невелик, значит, не применяли и не думали применять.
        Но свежая смазка и чистая не только от ржавчины, но и от пыли и налипших соломинок поверхность металла говорила о многом. За оружием был хороший уход, оно находилось под постоянным присмотром, а соответственно, при случае, могло быть быстро пущено в дело. Тем более, здесь же, в скирде, нашли несколько лент с патронами.
        На нашу удачу, провожатый оказался весьма общительным, добродушным и покладистым хозяином. Хуторянину было лет 40-45. Почувствовав в наших голосах и действиях сознание правоты и силы и еще потому, видимо, что рядом не было никого из односельчан, он разговорился. От стога повел сразу к себе домой и вынес из хаты свою казацкую шашку и винтовку. Разговор с ним и добровольная сдача личного оружия убедила нас в том, что он не обманывает. Мы сразу же отпустили его к семье. Не успели уйти со двора, как хозяин, догнав нас и под большим секретом, взяв слово не выдавать его, сообщил, у кого еще из зажиточных хуторян по его сведениям есть оружие и где оно спрятано. Это было весьма кстати. Некоторые из задержанных все же сделали попытку быть не до конца честными.
        А в клуне, меж тем, пока мы делали первый вояж по хутору, просились на волю остальные задержанные. Железный характер предкомнезама, его слова и уверенность в себе сделали свое дело. Хотя на ночном холоде у многих зуб на зуб не попадал, но задержанные терпеливо стали ждать своей очереди.
        Как и предполагал Свириденко, оружие оказалось в хозяйствах почти всех задержанных. Честно говоря, готовясь вначале к худшему, мы со Свириденко были несказанно рады такому исходу дела, хотя и не подавали вида. Однако до конца сохраняли меры предосторожности. За ворота клуни выводили по одному и отпускали к семьям только после полной сдачи оружия. В этом нам активно помогали хуторяне - бедняки.
        Всю ночь и все утро, обвешанные холодным и огнестрельным оружием, мы ходили от хаты к хате, тщательно осматривая еще раз дворы и места хранения оружия у тех, кто вызывал особое подозрение или пытался что-то утаить.
        До обеда мы изъяли большое количество винтовок, шашек, пистолетов, винтовочных обрезов, патронов и станковый пулемет, о котором уже шла речь. Собранный "урожай" поместили на деревенскую подводу, запряженную парой кобылиц. На всякий случай собрали и зарядили пулемет.
        -Вовремя мы успели, - сказал я Свириденко, когда в сопровождении нескольких верховых мы выехали за околицу села. - С этим оружием они могли бы такой тарарам устроить!
        Довольная улыбка тронула плотно сжатые губы предкомнезама. Он испытывающе посмотрел мне в лицо, словно старался понять, правильно ли я оцениваю все происшедшее ночью, потом, помедлив и старательно выговаривая, словно взвешивая каждое свое слово, сказал:
        -Если бы они узнали заранее о нашем приезде или мы сами чуток растерялись, сделали что-нибудь не так, этого дня нам с тобой, комсомолия, возможно и не увидеть бы было. Считай, что на сей раз, крупно повезло.
Потом, ласково похлопав ладонью по стволу торчащего из телеги пулемета, добавил:
        -А оружие добротное, что надо! Первый сорт! Киевский арсенал позавидует! - И довольный, вдруг весело толкнул меня локтем в бок, да так, что я, охнув от неожиданности, чуть не вылетел на пыльную дорогу.
Вспоминая подробности проведенной на хуторе ночи и первого податливого мужика, мы от души расхохотались. По степи плыл далекий звон церковного колокола. Холодный осенний ветер гнал за телегой легкие колючки перекати-поля...
        Председатель комнезама не шутил, когда сказал о том, что нам крупно повезло на хуторе.
        Бывали случаи, когда поездки комсомольцев и активистов в дальние хутора заканчивались трагически для многих из наших товарищей. В этом я скоро убедился сам. В начале 1922 года от рук кулаков погиб казатинец, коммунист Грушник, работавший политкомом Казатинского телеграфа. Я его очень хорошо знал. С группой коммунистов и комсомольцев выехал Грушник из Казатина в село. Задача у рабочего отряда была тяжелая - с целью обеспечения плана продразверстки - изъять оставшиеся излишки хлеба и продовольствия у зажиточной части крестьянства.
        В одном из хуторов вместе с сопровождающим его товарищем-казатинцем политком был схвачен кулаками-бандитами и зверски замучен. На место этого варварского злодеяния, учиненного бандитами, жутко было смотреть.
        В распоротые животы наших товарищей кулаки насыпали пшеницы. Более того, они подвесили их, уже замученных, на деревья и привязали к их ногам обломок доски с надписью: " Продразверстка выполнена'Так кулачество расправлялось с людьми, которым партия поручила добывать хлеб для умирающих голодной смертью жителей Поволжья и голодающих рабочих промышленных центров нечерноземной полосы.
        Зверские расправы кулаков над активистами продотрядов, комсомольцами и партийными работниками были прямым отголоском белого террора, объявленного врагами революции молодой республике Советов.
Каждый раз, когда мы узнавали об очередной бандитской расправе, острая боль пронизывала сердце. В ярости сжимались кулаки, и руки сами тянулись к оружию. Было одно желание - беспощадно мстить, беспощадно уничтожать врагов Советской власти и трудового народа. Но месть - плохой помощник в нашей работе. Мы понимали, что борьба с капитализмом и на мирном фронте идет не на жизнь, а на смерть. И в этой борьбе каждый из нас должен быть не только стойким и выдержанным бойцом, но и хорошим организатором народных масс. Перед страной стояла задача быстрейшей ликвидации разрухи и дикости, безграмотности и невежества, борьба с буржуазной идеологией и ненавистными пережитками прошлого, и победа могла быть обеспечена только при участии в строительстве новой жизни всего трудового народа.
        А дикость значительной части населения в то время была поистине ужасающей. И в связи с этим мне вспоминается один из случаев самосуда и расправы с так называемыми конокрадами, случившийся в селе Большая Чернявка.
        Известное дело, лошадь - не только собственность. Во многих крестьянских хозяйствах в ту пору она была почти единственным помощником для добывания средств существования целой семьи. Надо сказать, что у многих бедняков на Украине не было и лошади. Но как бы ни было туго, воровство лошадей издавна считалась последним делом, и труженик-бедняк никогда, даже у более зажиточного соседа, лошади не украдет. А тут такое дело. В одном из сел конокрады прошлись ночью по кулацким дворам и увели лошадей. Следы кражи обнаружились в соседнем селе, и там был учинен самосуд.
        Не помню уже точно, при каких обстоятельствах, но ехали мы в то время на розвальнях в сторону Большой Чернявки. Кстати, название села не соответствовало действительному положению вещей - наша Малая Чернявка по количеству дворов была значительно больше. На розвальнях, кроме меня, ехали двое курсантов с оружием. Их только что прислали к нам в волость из Киевской военной школы.
        Еще издали, подъезжая к околице села, у крайней хаты заметили большую толпу конных и пеших.
-Не иначе как бандиты, - сказал мне один из курсантов, заметив в разношерстной толпе большое количество вооруженных людей.
        -Разворачиваться поздно - заметили, - сказал я и, стараясь не выдать охватившего вдруг волнения, расстегнув полушубок быстро стал вытаскивать наган и гранату.
        Курсанты щелкнули затворами, загоняя в стволы патроны. Изготовились к стрельбе.
        -Отставить, наши, - облегченно вздохнул я, разглядев среди головных уборов буденовку с красной звездой. Мы подкатили к дому.
        -Я начальник белопольской милиции, - представился мне её владелец, когда, осадив свою лошаденку перед избой, мы вышли из розвальней.
        -Понимаете, такое дело. Едва прекратили расправу с конокрадами. Сами здесь учинили, - пояснил, он, поднимаясь на крыльцо. - Пьяные вдрызг, все не давались. До смерти забили своих конокрадов, все им мало. Звери какие-то, а не люди. Он показал на связанных, злобно сверкающих глазами крестьян, которых сторожили милиционеры.
        В хате перед нами предстала страшная картина насилия. У порога в луже крови лежали почти бездыханные тела нескольких жертв самосуда. Огромная икона Божьей матери - богородицы с младенцем, висевшая на стене, как и весь передний угол в хате, были забрызганы еще не высохшей кровью. Орудия пыток - веревки, протянутые из конца в конец комнаты, пстли-удавки, притащенные с железной дороги буфера вагонов, воткнутые в стол ножи и тесаки, - дополняли страшную картину средневекового варварства. Здесь же, на столе, возле опорожненных бутылей самогона и разбитой керосиновой лампы, валялись вместе с крошками объедки хлеба, колбасы и украинского сала. Смрадный запах сивухи и человеческих испражнений прямо с порога бил в нос и мутил сознание. Самосуд, как выяснилось, спровоцировали и устроили местные и приезжие из Белополья зажиточные хуторяне. И естественно, жертвами в этом пьяном угаре и разгуле отвратительного человеконенавистничества оказались не только конокрады. Да и главным образом не они: человек семь - восемь совершенно непричастных к воровству крестьян в тот день были изувечены на всю жизнь.
        Помимо выполнения директив, касающихся, в основном, обеспечения планов хлебозаготовок и организации населения на активную борьбу с бандитизмом и кулачеством, много внимания нам приходилось уделять и вопросам антирелигиозной пропаганды. Вся сложность этого дела заключалась в том, что 90-95% крестьян окрестных сел и хуторов сызмальства веровали в Бога и активно поддерживали религию. С крестным знаменем люди начинали жить, с молитвой и умирали. Божьему кресту поклонялись, на нем искупали сваи грехи и совершали новые, а иногда и настоящие преступления. Ярким примером этому был описанный выше случай самосуда в Большой Чернявке. Ведь зверское истязание и пытки правых и виноватых проходили под иконой Божьей матери!
        Любое событие, происходящее в жизни, большинством набожных крестьян воспринималось не как результат целого ряда обстоятельств и закономерностей, а как "милость" или кара Божья" за людские добродетели и прегрешения! И очень трудно было, вопреки многовековой религиозной брехне, заставить людей поверить в собственные силы и свой разум, а следовательно, сделать причастными ко всему, происходящему в мире. Церковь очень мешала нашей работе, особенно с молодежью.
        А состояние антирелигиозной пропаганды на селе было в ту пору на самом низком уровне. Не умели мы организовывать эту работу. Не знали, с какого края к возу подойти! К примеру, ни у меня, ни у председателя комнезама, ни тем более ни у кого из наших помощников, малочернявских активистов и молодежи, опыта атеистической работы не было никакого. Силой ведь не заставишь забыть дорогу к церкви! Говорить о том, что религия - опиум для народа? Бесполезно. Сколько ни говори - безрезультатно.
        Когда подходило богослужение или намечался какой-нибудь религиозный праздник, люди, как к именинам, готовились к нему и толпой валили к батюшке, в церковную обитель, просить у всемогущего ниспослания Божьей милости. Молились люди, а беды и крестьянские нужды оставались. Неграмотность и темнота - тоже.
Духовенство, прекрасно чувствуя, сколь сильное влияние оказывает на умы и действия людей религия, пользуясь этим, настраивало их против Советской власти. Церковь призывала к активной борьбе с красными "богохульниками" и "еретиками".
        Что и говорить, нас радовала даже малейшая удача в борьбе с религией и пережитками старого мира, радовал каждый новый человек, порвавший с религией, потерявший к ней доверие и включившийся в активное строительство новой жизни. В этой связи мне вспоминается довольно курьезный случай, происшедший в Малой Чернявке, в день празднования 1 Мая 1922 года.
        Первомайские дни совпали с религиозным праздником Пасхи. Еще накануне мы с председателем комнезама получили из Казатина директиву, которой нам предписывалось организовать и провести 1 мая сельский митинг и праздничную демонстрацию.
        Директива есть директива. Она требовала неукоснительного выполнения. А организация демонстрации для села, скажем прямо, дело нешуточное. Если бы это было в городе, на заводе или, например, в казатинском депо - дело другое. Там проще, народ более сознательный. А попробуй собрать на первомайскую демонстрацию крестьян! Тем, более, в день и часы, когда будет идти пасхальное богослужение. Было над чем призадуматься. Церковным служащим, что, ударил староста или звонарь-пономарь в колокол, и потянулись люди к обедне. Нужно всем миром помолиться, так чтобы услыхал Бог на небе, прочитал батюшка проповедь, собрал вокруг себя верующих, - и крестный ход готов! С песнями, молитвами да хоругвями пошли себе по селу. А организовать демонстрацию на селе, да еще впервые, не фунт изюму. Тут нужно дорасти участникам до пролетарского сознания. Десятка полтора крестьян мы еще могли бы сагитировать сразу, да разве это демонстрация, курам на смех.
        Надо было срочно что-то предпринять. Собрались мы с предкомнезамом за столом и стали кумекать, что да как, план составлять.
        - Слушай, Юрий Павлович, - вдруг хлопнул по моей руке Свириденко. При этом он хитро посмотрел мне в глаза и перевел свой взгляд в угол комнаты, где стояли бутыли с реквизированным самогоном. - А что, если верующим по чарке поднести от имени Советской власти? Пойдут вместо церкви за нами?
        А как раз, незадолго до первомайской, пришла к нам еще одна директива о борьбе с массовым самогоноварением. Выполняя её, мы ходили по домам и по характерным признакам узнавали, где живут самогонщики. Самогонные аппараты и выпущенную "продукцию" реквизировали. Змеевики и хитроумные конструкции ломали тут же, на глазах присутствующих, уличенных в самогоноварении, и понятых, сопровождавших нас. Ломали так, чтобы невозможно было восстановить. А самогон временно оставляли в помещении комитета, чтобы сдать потом по назначению.
        Честно говоря, я был против сохранения изъятого спиртного. Директива предписывала уничтожать все сразу. Но воспротивился предкомнезама.
        -Ведь это настоящие спиртовые заводы на дому, - басил он, подводя итоги первого дня. - Смотри, сколько мы с тобой изъяли! Це ж такое добро, цены ему нет, чистое зерно на него переводят! Хоть и сивуха, по- народному, а в действительности почти стопроцентный спирт. Сдадим органам, пусть найдут ему применение. Ты думаешь, только пить его можно? Ошибаешься, брат. Это первейшая в медицине и в производстве вещь. Где-то позарез нужна...
        За три или четыре дня у нас скопилось изрядное количество спиртного. Весь угол хаты был заставлен бутылями, четвертями и всевозможными оплетенными сосудами.
        И вот теперь предкомнезама предлагал часть этого зелья пустить в ход для организации праздника?
        -А по шее не дадут за такое дело, - спросил я.
        Свириденко усмехнулся, побарабанил в раздумье пальцами по столу и еще раз перевел взгляд на бутыли.
        -Может, и дадут, а может, и нет... Но я так думаю, не должны... Пожурят-то, пожурят, конечно, коль дойдет слух до начальства. А понять-то нас токе нужно! Какая демонстрация в престольный праздник? Не доросли еще верующие сознанием до этой пролетарской демонстрации. Попробуй их сагитировать, когда они уже куличи к пасхе пекут! Ну, а если что будет, часом, нам за самовольство, так и быть, возьму этот грех на свою душу!
Заметив, что я обиделся на его последние слова, Свириденко подобрел лицом.
        -Ну будет, Юрий обижаться, - я ведь так... Не в обиду сказал, к слову. Если случится шум, как-нибудь переживем вместе...
        На том и порешили. Выделили часть реквизированного самогона на нужды верующих. Так сказать, для восполнения сознательности. Прикинули, кто и чем будет заниматься в период подготовки демонстрации, что нужно достать и что нужно сделать. Набросали небольшой план.
        Со следующего дня начали ходить по дворам, агитируя народ. Про чарку старались не распространяться. Народ ушлый, сам дознается. Да и не с руки коммунисту и комсомольцу торговаться за людские души!
Поверят нам сердцем, придут сами. Важно рассказать, что это за день. И мы рассказывали о празднике, его значении. Предлагали в этот день прийти на митинг и первомайскую демонстрацию. Встречали нас, конечно, по разному. И с прохладцей и с открытой душой. В разговоре с людьми узнавали их настроение, ближайшие планы по хозяйству, виды на урожай и погоду в этом году и т.д. Свириденко откуда-то раздобыл два куска красного кумача. Разрезав их, выкроили три полотнища для лозунгов и один для флага. На первом из полотнищ написали лозунг: "Первое мая - день трудового народа!". На другом: "Да здравствует мировая революция!". На третьем слова из партийного гимна: "Мы наш, мы новый мир построим!"
        Я сказал "написали", это не совсем точно. Белой краски у нас не было и нигде не смогли достать. Поэтому каждую букву вырезали из белой бумаги и наклеили на материю. Труда на изготовление лозунгов ушло много. Художники из нас не ахти какие, поэтому хоть и старались, слова получились не совсем ровные, но вполне понятные. Каждый лозунг легко читался на расстоянии. Я прибил полотнище к палкам, чтобы во время демонстрации было удобно держать, и, аккуратно свернув, поставил возле окна. Красная материя внесла какой-то радостный настрой в нашу подготовку. Теперь оставалось решить еще немаловажную задачу - обеспечить музыкальное оформление демонстрации и митинга. Праздник революционный, необычный для села, и очень хотелось, чтобы он имел соответствующее звучание.
        Семена на посев еле наскребают в амбарах, а ты об оркестре мечтаешь, - с какой-то грустью произнес предкомнезама, когда я завел речь об оркестре. - Праздничные оркестры -пока утопия!
        А почему - утопия? - не согласился я. - Разве плохо, когда есть свой оркестр?
        -Все фантазируем, комсомолия. Хорошо, конечно, но для оркестра знаешь, сколько нужно всего? И музыканты, и инструменты, и ноты... Может быть, еще предложишь твоему оркестру пошить к празднику специальную униформу, или, как её там называют в театрах, фраки, что ли? Нет, брат, с оркестром у нас пока ничего не выйдет. Гармонику достать по такому случаю еще можно. Да и то не так просто...
        Занимаясь своим делом, я молча выслушал тираду Свириденко, а про себя уже решил: кровь из носа, а оркестр на праздник будет свой! Обязательно будет!
        Еще раньше приметил на окраине села приезжего из города еврея. Он жил то ли у знакомых, то ли у своих родственников. Был скрипачом и иногда играл по вечерам. Проходя как-то раз по делам мимо этого дома, услышал я мелодичные и удивительно проникновенные звуки полонеза Огинского. Захваченный мелодией, замедлил шаг и остановился рядом с калиткой, за которой трепетно тосковала скрипка. Потом, когда стихли последние дрожащие звуки и над селом вновь воцарилась тишина, я тронул рукой дверцу, осторожно вошел во двор и от всего сердца поблагодарил за игру вышедшего мне навстречу черноволосого мужчину, исполнителя этого чудесного полонеза...
И теперь, когда речь зашла о музыке для праздника, я в первую очередь подумал об обладателе скрипки.
        Как и предполагал, товарищ сразу меня узнал и, когда я рассказал ему о причине своего посещения, согласился оказать помощь в организации оркестра. В действительности, он не был профессионалом, но как музыкант-любитель горячо поддержал мою идею.
        В тот же день для будущего оркестра я отыскал в одной из хат Малой Чернявки оркестровый барабан. Барабан в крестьянской семье, видимо, очень берегли. Он был в хорошем состоянии. А вот самого барабанщика, его хозяина, к сожалению уже не было в живых. В самом конце гражданской, где-то под Одессой или в Крыму, получил он, будучи красноармейцем-музыкантом в полковом оркестре, тяжелую рану. Сумел только со своим верным боевым другом-барабаном добраться до родного крестьянского очага и вскоре умер. Заменить его в нашем оркестре пришлось одному из бедняков-активистов.
        Потом оркестр пополнился сразу двумя инструментами: альтом и трубой. Их тоже нашел у местных жителей. Собственно, с появлением альта и трубы оркестр можно было считать в сборе. Сразу же начали усиленно репетировать.
        Узнав о моей затее с оркестром и увидев, что оркестр, как таковой, уже создан и действует, Свириденко несказанно обрадовался.
        -Ну и крепкая у тебя хватка, комсомол! Молодец, инициативный, ничего не скажешь. Теперь нам совсем отступать некуда. Давай со своим оркестром поскладней музыку. Только нашу, революционную. Все, что нужно твоему оркестру, говори, сделаю.
        В репертуар оркестра, посоветовавшись с предкомнезамом, решили включить "Интернационал", молодежную "Наш паровоз вперед лети!" и одну из наиболее известных песен 1-й Конной армии.
        Ни одну из выбранных песен мои оркестранты раньше не играли, слов и музыки тоже не знали. Поэтому пришлось мне несколько раз самому напеть слова и мелодии песен, чтобы оркестр, настроившись по слуху, начал сносно играть что-то близкое и похожее. О настоящей слаженности оркестра нечего было и думать. Времени до праздника оставалось в обрез и мы очень спешили.
        И вот майское утро 1922 года. Светлое, солнечное, по весеннему свежее и зеленое. В назначенный час оркестр появился на улице и расположился напротив хаты комитета незаможных. Легкий майский ветерок колыхал красный кумач флага, приколоченного еще в канун праздника над входом. Ослепительно яркие солнечные блики играли позолотой начищенной трубы. Я вынес и развернул лозунги. Выглядели они впечатляюще. Еще когда Свириденко поздоровался со мной и музыкантами, было заметно, что он во власти какого-то радостного возбужденного состояния. И сейчас, как и я, сильно волнуется, думая только об одном: соберутся на демонстрацию или нет? Когда на дороге появились первые незаможники, внутреннее волнение Свириденко вырвалось наружу. Он обнял меня за плечи и притянул к себе.
        -Будет демонстрация, Юрий, смотри, будет! Оркестр заиграл "Интернационал".
        Первые же такты мелодии ударами барабана всколыхнули тишину села и понеслись по улице навстречу идущим.
        -Вставай, проклятьем заклейменный .., - старательно выводил призыв пролетарского гимна звонкий и сильный голос трубы. - Весь мир голодных и рабов... - вторил ей альт.
        И теперь, словно сотня голосов единого хора, мелодия подхватила слова песни и вывела их на людской простор.
- Кипит наш разум возмущенный... - расширяла диапазон звуков певучая скрипка. И в мощный хор людей с мозолистыми руками, казалось, вплелись высокие голоса тружениц фабрик и полей.
        - И в смертный бой идти готов.., - по-военному бил, низко вибрируя, барабан. И в его ударах мне почудился чеканный шаг красноармейского строя, крепко сжатые пальцами ремни винтовок и суровые лица солдат, уходящих на врангелевский фронт.
        Почувствовав свою силу, оркестр играл все слаженней и свободней. А улица становилась все многолюдней. Первыми, разумеется, возле оркестра оказались сельские ребятишки. Словно юркая, пугливая стайка полевых воробьев она перепархивала с одного места на другое, выбирая, откуда лучше обозревать происходящее. Бойкие глазенки вихрастых мальчишек восхищенными и радостными взглядами бегали по рукам, инструментам и лицам музыкантов. Самые грамотные из детворы тщетно пытались по буквам и слогам прочесть выставленные перед домом транспаранты.
        Группами и по одному к хате подходили крестьяне. Они здоровались с нами, нерешительно переминались с ноги на ногу, не зная, что им делать дальше. А оркестр, продолжал играть. Предкомнезама и я ликовали в душе. К назначенному сроку собралось человек пятьдесят. Уговаривать нести лозунги не пришлось. Привыкшие к труду крестьянские руки сами потянулись к древкам. Свириденко кивнул оркестрантам и подал команду собравшимся:
        -Товарищи, лозунги вперед!
        Красный яркий в лучах майского солнца кумач транспарантов заколыхался и первая праздничная первомайская колонна малочернявских демонстрантов двинулась вдоль села. Впереди и сбоку колонны бежали ребятишки, на ходу они подбирали свой шаг к широким шагам первого ряда демонстрантов и крутились под ногами оркестра. Колонна постепенно растягивалась, обрастала новыми участниками, становилась стройнее. Сбоку к ним все подходили и подходили люди. Многие селяне с волнением и улыбками наблюдали за праздничным шествием возле своих калиток и домов. Они приветливо махали демонстрантам. Сделав круг по селу, колонна организованно вернулась на исходное место. Свириденко своей речью открыл первомайский митинг. Ему дружно аплодировали. Затем произнес свою речь я. А после меня выступал один из малочернявских крестьян. С первых же слов его стало понятно, что говорить он не мастак. Но речь его оказалась более доходчивой по сравнению с моей или речью Свириденко. Волнением, общим хохотом и многочисленными репликами с мест селяне подбадривали своего выступавшего.
        -Земля наша. Нам дала ее Советская власть. Никто за нас её, благородие землицу, не вспашет и не обработает. Как мы засеем и уходим, такой и будет урожай. А не будет урожая - помрем все с голоду, и мы и кто нашим крестьянским хлебушком питается. Друг за друга нам держаться надо. Землю-то обрабатывать - не курицу щупать или корову доить – всем миром сподручнее...
        Слушая оратора, председатель предкомнезама улыбался. Улучив момент, он наклонился ко мне и шепнул:
        -Вот видишь, какой праздник получился! А чешет как, ядреный корень. С чаркой, что мы будем делать?...
        Я не успел ответить. Оратор умолк и оркестр снова заиграл "Интернационал". Когда Свириденко объявил первомайский митинг закрытым, никто из селян не двинулся с места. Наступила неловкая пауза. Все чего-то ждали.
        -Председатель, вопрос имею, - донесся чей-то голос из дальних рядов.- Мы за тобой всем миром шли? Шли, а где чарка обещанная? Сказывают, сам обещал за демонстрацию...
        -Да. Где же чарка? Заволновались в толпе демонстрантов сразу же в нескольких местах.  Нет, так, председатель, не пойдет? Будь верный слову. Свириденко широко улыбнулся и поднял вверх руку в знак внимания.
        - Товарищи не надо паники. Все сейчас будет!
        Мы открыли замок и вынесли из помещения, наполненную доверху четверть.
        Пока примерялись, что да как, неведомо откуда появился перед хатой стол, накрытый грубой домотканой скатертью. На столе жестяные кружки, пара пирогов и большой кусок сала. Один из помогавших нам крестьян, он нес во время демонстрации со своим напарником первый транспарант, ловко орудовал ножом, по хозяйски бережно нарезая для закуски бутерброды. Первые чарки по общему одобрению поднесли оркестрантам и выступавшим.
        -Наливай всем поровну! Да нам чтоб хватило...- волновались вокруг. - Не достанется из этой четверти, председатель вынесет другую. У него нынче с весны урожайный год на горилку! - шутил кто-то в ответ.
        У стола моментально выстроилась длинная очередь. Мужики подходили, получали свою порцию, тут же у стола освобождали кружки и уступали место следующим.
        Помогая раздатчику, я не сразу обнаружил, что некоторые из них после первой чарки снова становились в хвост очереди и, проделав своеобразный круг, получали новую порцию. Только от бутербродов, как правило, отказывались, чтобы досталось всем. Когда разобрались, было уже поздно. Быстро пустела и вторая четверть.
        - Ох, и смачна горилка! - улыбался бородатый крестьянин, осушив залпом полученную порцию, и крякнул в рукав.
        - Председатель, мабуть еще трошки пройтись с оркестрой биля твоей хатыны? Ты не журись, ежели нужно, скажи!
        Свириденко остановил раздатчика и спросил, всем ли досталось положенное. Мужики с сожалением отошли от стола. И в эту минуту в толпе их, откуда ни возьмись, объявился страшно рассерженный сельский батюшка. Он метал громы и молнии, направляясь к центру событий. Мужики зашумели и возбуждённо обступили стол, образовав вокруг батюшки широкий круг. Я в это время сворачивал и относил в хату лозунги. А тот не на шутку разошелся...
        Потрясая бородой и рясой, отчаянно жестикулируя руками в воздухе, батюшка начал активное наступление на "богохульника" предкомнезама, обвиняя его и меня во всех смертных грехах. И что мы "окаянные бестии и безбожники", и что "бессовестные воры" и "грабители с большой дороги", и что "креста", и "управы" на нас нет... и так далее.
        Оказывается, к началу пасхального богослужения обычно переполненная в такие дни церковь встретила батюшку пустотой. Почти вся паства пошла или участвовать в демонстрации или смотреть на невиданное доселе зрелище. Даже женщины и дети, которые были столь смиренны до сих пор, когда дело касалось веры.
        Я подоспел вовремя. Но все равно, туго бы пришлось и мне и Свириденко от разгневанного батюшки за посягательство на незыблемые до сих пор его права, если бы не вмешались окружившие нас мужики.
        - Да ты успокой свою душу, батюшка, успокой... - тоже, как и поп, окая, словно передразнивая его, заговорил один из них, загораживая широкой спиной меня и предкомнезама.
        - Бог как был, так и остался для нас. От веры мы не отказываемся. Только не щедр, больно, твой Бог. И на урожай скупой, и на жизнь нашу крестьянскую, и на чарку тож... Вот они не веруют в Бога, а делают людям добро на земле! И о жизни крестьянской пекутся. И хотят, чтобы всем бедным на земле жилось хорошо... И чтоб достаток был в каждом доме. А ты, батюшка, все тянешь в молитве: Ежеси на небеси, да Боже царя храни... Глядите, люди! Мы Пасху по божески не приветствовали... Грех на свою душу взяли... За это мы, батюшка, еще раз заставим сходить в церковь бабку Степаниду...
        Кругом загоготали. Бабка Степанида была самой набожной и примерной верующей в селе. Истовей ее никто не молился в церкви. Впервые попавшим в церковь всегда ставили ее в пример, мол, так нужно относится к Богу. Но при этом ее страшно не любили за двуличный характер. А крестьянин меж тем продолжал:
        -Она и свои и наши грехи замолит, и лоб свой в церкви, коль надобно, расшибет... За чье хошь здравие и упокой души свечку поставит... А сегодня, родной, не мешай нам праздник пролетарский праздновать. Мы со всей мировой коммунией одно целое! Эх, мать честная!... Расступись шире!
        И крестьянин, хлопнув себя по коленям, пустился вдруг в пляс перед оторопевшим батюшкой... При этом он попытался втащить в круг и сельского попа, но тот попятился и, махнув рукой, скрылся за спинами вышедшей из его повиновения паствы. Крестьяне, слушавшие отповедь хохотали. Оркестр, подстроившись, заиграл плясовую...
За организацию первомайского праздника нам со Свириденко все же влетело, хотя и смеху в районе было много. Вызвали и здорово отчитали. Однако дело скоро забылось.
        А сельский батюшка долго корил своих прихожан за пасхальное богохульство. Почти на каждой обедне вспоминал этот случай, трактуя его по-своему. Однако, он был не настолько глуп, чтобы не отпустить грехов за сие деяние. Разумеется, конечно, не нам с предкомнезамом.
        Дел в малочернявской волости было очень много. Постоянно не хватало дня. Поездки по дальним селам и хуторам, работа с сельским активом. Иногда подолгу приходилось засиживаться по вечерам, решая тот или иной вопрос. Домой к матери старался наведываться чаще, как только выпадал случай. Трудно им жилось в Казатине. Еще одно горе свалилось на нашу семью. Работая воспитательницей в детском саду, простудилась и заболела Катя. Простуда дала тяжелое осложнение и болезнь приковала ее к постели. Надолго ли, мы не знали, но серьезность заболевания не оставляла сомнений. Катя таяла на глазах...
        Если с питанием в доме кое-как обходились, помогали и родственники, то труднее всего обстояло с топливом. Отапливаться было нечем, дрова и уголь доставали с великим трудом.
        Как-то в один из приездов зимой я застал в доме печальную картину. В комнате, где находились мать и сестры, было чуть теплее, чем на улице. При дыхании струился белый пар. При моем появлении все остались неподвижными и почти безучастными. Лишь с какой-то затаенной надеждой засветились в полутьме комнаты глаза. Галинка и мать, кутаясь, сидели вместе. Катя лежала на кровати.
        -Плохо нам, сынок, дюже плохо... - тихо прошептала мать, когда я приблизился к ней. Сердце сжала щемящая боль. Никогда, даже в самую крутую минуту, не жаловалась она ни о чем. Мать и сестры стойко переносили все невзгоды... Чем помочь ей?
        Не в силах выдержать материнского взгляда, я схватил у печки пустой мешок, поспешно свернул и сунул его под пояс, спрятав под полушубком. И вышел, не оглядываясь, из нетопленной хаты.
        Не удастся достать добром, украду где-нибудь, - думал, шагая по направлению к станции. Теплилась надежда: достану там... Больше негде. Свернул в сторону депо. Знакомые с детства строения... Пустынно, никого нет. Рабочий день кончился, все разошлись по домам. Осмотрев пути, в надежде найти хотя бы кусок шпалы, повернул назад, к станции. Ничего нет. Часть путей занесена снегом. Ни угля, ни штабелей шпал, как раньше... даже охраняемых. У запломбированных вагонов, тянущихся к станции, ни души... Все вокруг, словно вымерло. Только невдалеке от вокзала пыхтит маневровая "овечка". Направился туда. Вспомнилось, как носил в детстве по путям к отцовской "овечке" обеды. Но отца давно нет в живых. "Овечка" не та... чужая по очертаниям даже. Зябко кутаясь, подошел, встал рядом, сбоку наблюдая за паровозом. Мороз лез за воротник и под шапку.
        В тендере, наверняка, должен быть уголь или поленья, мелькнула мысль. Попросить?... Нет, бесполезно... не дадут...
        Незаметно влезть, пока никто не видит и стянуть?... Нет, уже заметили... Вон в будке помощник что-то говорит машинисту... А тепло, хорошо сейчас в будке... Вот бы мать сюда, согреться у топки... Огонь такой теплый...
        А голову продолжала сверлить мысль: дрова... Мать замерзает совсем... Сестренки белые как воск... Приду, а кого-то из них уже нет. Со стороны станции холодной поземкой дунул ветер, мерзкий озноб прошелся по спине.
        -Эй, ты, босяк, мотай отсюда, чего выпялил глаза?... - услышал я над собой чей-то грубый голос.
        -Мотай, тебе говорят! Нечего выстаивать!... - высунулся из будки машинист. Левая рука машинально нащупала и прижала к телу рукоятку нагана, лежащего в кармане. А я все стоял неподвижно. Тендер, как магнит притягивал к себе взгляд.
        - Да, мотай ты, наконец, от греха подальше!... - выскочил из будки, не выдержав, машинист. И направился ко мне, угрожающе занося руку с чем-то тяжелым. И вдруг остановился и опустил руку. Слова ударили, как током:
Бажанов... Ты? Прости, Юра, не узнал тебя, думали, босяк какой-то стоит на путях... Многие нынче за дровами и углем лезут...
        Подошедший оказался знакомым деповским машинистом, другом моего отца. Здесь на станции он часто видел меня с отцом. Знал, что я работал в депо от райкома комсомола.
        -Ты чего здесь в такую пору? Приехал, что ли откуда?...
        -Плохо, Григорьич, мать с сестренками дома замерзают... - проговорил я тихо, вместо ответа на его вопросы. И отвел глаза в сторону.
        -Я тоже за тем пришел сюда, как те босяки... Украсть угля хотел... И тебя ненароком мог пришить из нагана, Григорьич... Вот так.
        Положив руки на мои плечи, машинист с отеческой заботой и состраданием посмотрел мне в лицо и опустил глаза.
        -Прости, не обижайся, Юрий... Помочь тебе сейчас не могу, мои дома тоже мерзнут... На паровозе каждое полено и щепотка угля на вес золота...
        -Да, что вы... на что обижаться? Это я у вас должен просить прощения... поймите меня... И не в силах продолжать разговор, я тяжко вздохнул и, сутулясь, побрел прочь от паровоза.
        Домой вернулся под ночь и ни с чем. Красть не хватило духу. Было стыдно и гадостно на душе, словно совершил что-то запретное и непоправимое. Мать и сестры спали беспокойным сном, тесно прижавшись друг к другу. Загасив фитиль, лег не раздеваясь и незаметно заснул.
        Среди ночи, уже под утро разбудил стук в дверь. С трудом поднявшись и стараясь не потревожить спящих, вышел в сени. Открыл на стук, не спрашивая, кто за порогом. Под дверью стоял запорошенный снегом помощник машиниста, парень, лицо которого разглядел сквозь стекло паровозной будки. Он поставил мне под ноги наполненный мешок.
    -Вот уголька немного и березовых чурок. Григорьич прислал... Наши, деповские, ходи ли вместе с ним к начальству... Насилу упросили... Строго с топливом у нас...
        От нахлынувших чувств горячей благодарности к людям, я крепко пожал протянутую мне руку, и, закусив губу, отвернулся, чтобы парень не заметил повлажневших глаз...
        А через пару дней, я снова уехал в Малую Чернявку....
        Пришло лето. Теплое, благодатное, по-украински щедрое. Понемногу уходили и забывались невзгоды. Налаживалась жизнь. От щедрости природы люди добрели.

на главную      Далее по книге    В начало книги   Фотографии из книги       еще история